Я взяла письмо из судорожно стиснутых пальцев королевы и стала читать:

"О моя возлюбленная Каролина! Вот я снова упал с небес на землю, которая для меня пустыня, когда рядом нет тебя! Что же это было — сон, реальность? Богиня — не ведаю, была ли то Геба или Венера, ведь обе златовласы, юны и прекрасны, — она подносила мне амброзию, наполняла мою чашу нектаром… О, я узнал вкус божественного напитка, когда всю последнюю ночь пил его, касаясь твоих уст, — он был еще более пьянящим, чем тот, что ты наливала мне накануне. Каролина, возлюбленная моя, о, думай лишь об одном, вложи весь свой ум, всю душу и сердце, все силы, которыми Господь одаривает любовь, в единственную заботу — как нам встретиться. Я жажду еще одной ночи, звездной ночи наших поцелуев, подобной тем, что сверкают в моей памяти в тысячу раз ярче, чем мои дни.

Увы! Почему ты королева? Зачем ты не родилась просто одной из красивых девушек того греческого острова, наряд которых был на тебе вчера? Тогда бы тебя не караулили ни часовые дворца, ни придворные дамы, что стерегут в его коридорах, ни король, охраняющий супружескую спальню. Была бы только лодка, качающаяся на морских волнах у нас под ногами, небо над головой, высокий мыс со сладостным именем Мизена, залив любовных воспоминаний под названием Байского, апельсиновые рощи, где мы заблудились бы и постарались как можно позже найти дорогу в дивный край, в Сорренто! О, жизнь вместе с тобой, свобода вместе с тобой, горе вместе с тобой, смерть вместе с тобой, но ничего без тебя — ни славы, ни счастья, ни даже места одесную Господа нашего!

Твой Джузеппе".

Вздохнув, я уронила письмо.

— Ты веришь, что он меня любил? — спросила королева, поднимая письмо и прижимая его к губам.

Я молчала.

— О, я понимаю, — проговорила она. — Ты спрашиваешь себя, не решаясь задать такой вопрос мне, как, будучи любима таким человеком, я согласилась, чтобы его удалили от меня; ты спрашиваешь себя, как можно было, любя его, полюбить другого… Нет, я не полюбила другого, я стала его любовницей, только и всего. Чего ты хочешь! Клеопатра, перед тем возлюбленная божественного Цезаря, стала любовницей пьяницы Антония… Не будем больше говорить об этом, это мой позор. Хочешь взглянуть на его портрет?..

Резким, почти гневным жестом она раскрыла футляр и поднесла к моим глазам чудесную миниатюру.

Там был изображен мужчина лет двадцати восьми-тридцати с благородно бледным лицом, скорее суровым, чем нежным, с красивыми черными глазами, темноволосый. На нем была форма капитана полка Липариотов. Портрет был начат на следующий день после достопамятного маскарада, отмеченного вересковой веточкой и прославленного в письме, а преподнесен королеве в ту ночь, о которой он просил с такой настойчивостью.

В эту минуту в дверь постучали.

— Кто там? — резко спросила королева, пряча в ларец цветы, письма и портрет так поспешно, словно боялась, как бы посторонний взгляд не осквернил их.

— Это я, государыня, — послышался мужской голос.

Брови королевы нахмурились, придавая ее красивому лицу выражение невероятной жесткости.

— Я же сказала, что я никого не принимаю, — произнесла она.

— Даже меня? — спросил голос.

— Когда я говорю никого, — заметила королева ледяным тоном, — это значит, что исключений не может быть.

— Но я должен сообщить вашему величеству важнейшие политические новости.

— Сообщите их королю; на сегодня я уступаю ему всю свою власть.

— И все же, когда ваше величество узнает, о чем идет речь…

— Сегодня я не желаю ничего узнавать, — нетерпеливо воскликнула королева, топая ногой.

— Ваше величество находится в обществе леди Гамильтон?

— Похоже, что вы допрашиваете меня! — сказала Каролина.

— Нет, но сэр Уильям прибыл, чтобы предупредить миледи, что он получил те же известия и потому отправляется в Казерту.

— Он знает, что миледи здесь?

— Да, ваше величество.

— Что ж, пусть едет в Казерту.

— В таком случае я отправляюсь с ним, — продолжал голос.

— Поезжайте, сударь.

Послышался звук удаляющихся шагов.

— Он испортит мне день! — сказала королева.

— Однако же, государыня, — осмелилась заметить я, — если новости, что он принес, действительно настолько серьезны…

— Сегодня, когда у меня в одной руке его портрет, а другой я прижимаю к сердцу мою подругу, — отвечала она, — я отдала бы мой трон за один карлино, а уж чужие троны тем более!

Понятно, что разговор Марии Каролины со мной касался князя Джузеппе Караманико, в ту пору вице-короля Сицилии. Будучи министром неаполитанского монарха и любовником королевы, он предложил создать в Неаполе военный флот и с этой целью пригласить из Тосканы капитана фрегата Джона Актона.

Почему на этого человека, мало кому известного и не блещущего никакими особенными достоинствами, пал выбор князя Караманико, напротив, наделенного незаурядным умом?

Видно, правда, что в этом мире счастье одного зиждется на несчастье другого. Рожденный в Безансоне в семье ирландцев, Джон Актон пошел служить во французский флот, где натерпелся унижений, как уверяют, заслуженных, и покинул Францию, исполнившись враждебности, которая позднее переросла в яростную ненависть.

Эту враждебность он внушил королеве Марии Каролине еще задолго до того, как смерть Людовика XVI и Марии Антуанетты дала ей более чем веские основания невзлюбить французов. Что до отношения Актона к Франции, то о нем можно судить по одному любопытному факту. В неурожайный год, когда население Неаполя буквально вымирало от голода, он добился, чтобы посланное Людовиком XVI судно зерна было отправлено назад только потому, что оно пришло из Франции.

В военной экспедиции против берберов, командуя фрегатом, он был единственным, кто проявил некоторую сообразительность и, ведя свое судно вдоль побережья, смог поддержать огнем свой отряд при высадке десанта и помочь ему при возвращении на борт. Рассказы об этом случае достигли ушей князя Караманико, и он, движимый жаждой прославить трон, на котором восседала обожаемая им женщина, рекомендовал Актона королю. Благосклонный кивок королевы решил дело: Актон был принят на службу.

Теперь возникает вопрос, как могло случиться, что князь, столь исполненный преданности, изысканный и достойный, был вытеснен из сердца возлюбленной простым ирландским офицером, грубым, посредственным, даже не молодым и не красивым. Это одна из тех тайн, которых разум не в силах объяснить, хотя любовь и каприз нередко проделывают подобные вещи.

Итак, необъяснимое совершилось. Джон Актон занял место князя Караманико, и тот был отправлен, а точнее — выслан в Лондон в качестве посла, а через два-три года вернулся на Сицилию как ее вице-король.

Когда королева доверила мне тайну своего сердца, о чем я только что рассказала, князь находился в Палермо.

Как мы видели, г-на Джона Актона ждал холодный прием, когда он так не вовремя постучался в дверь королевы.

Тем не менее, после того как наша беседа была таким образом прервана, мысли Каролины приняли иное направление. Она заперла свой ларчик, поставила его в потайной ящик секретера, пристроила на место дощечку, скрывающую тайник, и, встав перед зеркалом, тряхнула головой с видом подчеркнуто небрежным и беспечным.

— Давай прогуляемся, — сказала она, с силой дергая шнурок звонка.

Через мгновение в дверь кто-то тихо постучался.

— Войдите, — сказала королева, накинув на плечи кашемировую шаль.

— Ваше величество забыли, что дверь заперта изнутри.

— А, верно… Открой, Эмма.

Я открыла.

Королева оглянулась, чтобы посмотреть, кто пришел.

— Ах, это ты, Сан Марко? — сказала она. — Сегодня мы пообедаем в женском обществе: ты, Сан Клементе, Эмма и я. Пусть зажгут свет в розовом будуаре и малом салоне и предупредят наших обычных сотрапезников: Роккаромана, старика Гатти, Молитерно, Пиньятелли, но пусть не будет никого из занудных нравоучителей и дипломатов. Вот Термоли если придет, то в добрый час.