— Что ж, сударь, — сказала я, — от имени моего мужа и от себя самой я отвечаю согласием. Но с одним условием.

— Условие, поставленное вами, миледи, принимается заранее, даже если оно состоит в том, чтобы я передал вам ключи от Бастилии. Итак, что от меня требуется?

— Чтобы нам подали к завтраку то, что обычно подают узникам. Пусть это напомнит нам, что мы завтракаем не где-нибудь, а в тюрьме.

— На этот раз я вполне могу удовлетворить ваше желание, миледи, и обещаю вам обыкновенный завтрак заключенных.

— Честное слово?

— Слово дворянина.

Я протянула руку г-ну де Лонэ:

— Мне известно, что, когда француз говорит так, он предпочтет быть убитым, чем нарушить обещание. До завтра, сударь.

На том мы и простились с галантным комендантом Бастилии.

В ожидании зрелища, обещанного на следующий день, сэр Уильям спросил меня, где бы я желала провести сегодняшний вечер. Нечего и говорить, что я отвечала: "В Комеди Франсез!" Театр всегда был главной моей страстью, и если бы в пору моей бедности Друри-Лейн не сгорел, я, вероятно, дебютировала бы там и стала, может быть, соперницей миссис Сиддонс, а не Аспазии.

Наверное, так было бы лучше для спасения моей души и моя совесть теперь была бы гораздо спокойнее.

Давали "Беренику" Расина.

Сэр Уильям послал нанять для нас ложу, однако посланный вернулся ни с чем: свободных лож в театре уже не осталось.

В городе мятеж, голод, а в театре нет мест! Невозможно было в это поверить.

Мы спросили о причине такого наплыва публики, и нам объяснили, что молодой трагик, который дебютировал всего два года назад, но уже пользуется огромной и заслуженной известностью, сегодня вечером впервые появится на сцене в роли Тита.

Поинтересовавшись, как зовут этого актера, я узнала, что его имя Франсуа Тальма.

Заметив, что я ужасно разочарована такой неудачей, сэр Уильям тотчас написал своему коллеге, английскому послу при французском дворе, спрашивая, нет ли у него случайно в этом году ложи в Комеди Франсез.

Или его милость не был женат, или его супруга не любила театра, но он отвечал, что, к большому сожалению, не имеет возможности удовлетворить желание сэра Уильяма: он не нанимает ложи.

Я была в таком отчаянии, что стала просить сэра Уильяма поговорить с хозяином нашей гостиницы, расспросить его, не знает ли он каких-нибудь средств все-таки получить ложу или хоть какие-нибудь места на представлении.

— Есть только одно средство, — сказал он нам, — написать самому господину Тальма.

Сэр Уильям сделал протестующий жест.

— Это прекрасно воспитанный молодой человек, — продолжал хозяин, — он вращается в лучшем парижском обществе, он отменный патриот, и, конечно же, если ваша милость соблаговолит назвать себя, Тальма сделает все, что от него зависит, чтобы доставить вам удовольствие посмотреть на его игру.

Сэр Уильям повернулся ко мне в нерешительности, не зная, как поступить. Умоляюще сложив руки, я ответила ему самым красноречивым взглядом.

— Что ж, — вздохнул он, — раз вы этого хотите…

Он взял перо и написал:

"Сэр Уильям Гамильтон, посол Его Величества короля Британии, и леди Гамильтон, его супруга, имеют честь приветствовать господина Тальма и выразить желание сегодня вечером увидеть его в роли Тита. Все наши усилия нанять ложу оказались тщетными, и потому мы вынуждены, рискуя показаться назойливыми, прибегнуть к помощи господина Тальма и просить у него два места в зале, каковы бы они ни были, лишь бы только ими могла воспользоваться леди.

27 апреля 1789 года".

— Вы беретесь отправить это письмо господину Тальма? — спросил сэр Уильям хозяина гостиницы.

— Разумеется! Нет ничего легче.

— А доставить нам ответ?

— Охотно, милорд, — отвечал хозяин. — Чтобы быть уверенным, что поручение выполнено с толком, я отправлюсь туда сам.

И, не ожидая, пока мы выразим свою благодарность, он удалился с письмом.

— Право же, — пробормотал сэр Уильям с некоторым сожалением, — надо признать, что французы очень вежливый народ. Какая досада, что они так легкомысленны!

Лорд Гамильтон был в ту минуту далек от предположения, что весьма скоро французы "исправятся", разом избавившись от того качества, за которое он их хвалил, и от того, в котором он их упрекал.

Через полчаса наш хозяин вбежал, сияя: в руке он держал записку.

— Вы достали ложу? — вскричала я, увидев его.

— Вот она! — отвечал он, помахивая запиской над головой.

Я взяла у него листок; на нем были написаны от руки следующие слова:

"Пропустить в мою ложу.

Тальма".

А ниже стояло:

"Вход для артистов".

Ликуя, я завладела драгоценной бумажкой.

— Погодите! — сказал сэр Уильям. — Это еще не все: Тит оказывает нам честь, ответив на наше послание.

— А, посмотрим!

И я прочла:

"Гражданин Тальма в отчаянии от того, что лишен возможности предоставить знаменитому сэру Уильяму Гамильтону и леди Гамильтон другую ложу, кроме своей собственной, расположенной на сцене. Но, какова бы она ни была, он отдает ее в их распоряжение с чувством глубокой признательности, что вы соблаговолили вспомнить о нем.

27 апреля 1789 года".

Невозможно было найти более совершенную форму благопристойного ответа.

Нечего и говорить, что точно в половине восьмого мы были в театре. У входа нас ждал швейцар. Он провел нас через сцену и пропустил в ложу.

Было сразу видно, что тот, кому она принадлежала, вложил в ее убранство все кокетство, на какое способен человек искусства. Одну из стен полностью занимало большое зеркало; кресла были обиты турецкой тканью с золотым шитьем. Эта ложа напомнила мне мастерскую Ромни в миниатюре.

Я была счастлива возможностью оказаться на сцене, она радовала меня вдесятеро больше, чем если бы мы были в зрительном зале, пусть даже в самой королевской ложе.

Нетерпеливо ожидая, когда поднимут занавес, я тем временем наблюдала другой спектакль, в своем роде еще более любопытный, нежели трагедия. Он разыгрывался здесь, за кулисами.

Актеры, собравшись, говорили о своем собрате Тальма и гадали, какой новый эксцентричный костюм он позволит себе на этот раз. Эксцентричностью они называли те немалые и в высшей степени ученые изыскания, которые Тальма вел ради приближения театральных постановок к исторической достоверности.

Наконец прозвучал колокольчик, раздались три удара, возвещающие начало спектакля, режиссер удалился, и занавес поднялся.

Должна признаться, что, когда в первой сцене второго акта появился Тит, у меня вырвался крик восхищения. Казалось, на сцену выступила ожившая римская статуя.

Всего великолепнее была голова: волосы, коротко остриженные и завитые на античный манер, увенчаны золотым лавровым венком; пурпурная накидка, небрежно накинутая на плечи, не стесняла движений, позволяя актеру принимать самые эффектные позы, — все это накладывало совершенно особый отпечаток на его внешность и побуждало зрителя мысленно переноситься на семнадцать веков назад.

Все прочие артисты рядом с ним казались масками.

Роль Береники исполняла, насколько мне помнится, молодая красивая артистка по имени г-жа Вестрис; на ней был костюм в старом духе с фижмами и напудренный парик.

Когда актриса появилась в четвертой сцене второго акта и оказалась лицом к лицу с Титом, она сначала изумленно отшатнулась, потом ее стал разбирать неудержимый смех, с которым ей насилу удалось справиться. У Тита были голые ноги и руки, тогда как другие актеры были в шелковых юолотах и тонких хлопчатых трико.

Тем не менее, она начала, по мере сил вкладывая в свою речь всю душу, декламировать длинный монолог, начинавшийся словами:

Простите, если пыл мой кажется нескромным[25]… — а кончался так: