Я молчала.

— Что же, — спросила королева, — ты мне не отвечаешь? Тебе нечего мне сказать?

— Я боюсь ранить чувства моей королевы, высказавшись откровенно.

— Ранить меня? Тебе? Да ты с ума сошла! Каким образом ты можешь меня ранить?

— Согласившись с мнением этого человека.

— Какого человека?

— Князя Караччоло, и Бог свидетель, я соглашаюсь с ним вовсе не из симпатии к нему.

— Стало быть, ты считаешь, что эти французы правы, с такой наглостью садясь нам на шею?

— Я считаю, государыня, что не правы были мы, когда заключили с ними договор.

— И что теперь, когда он уже заключен, мы должны терпеть последствия данного нами слова? Возможно, ты и права. Надо посоветоваться по этому поводу с сэром Уильямом.

В это время французы уже вошли в гавань и стали на якорь как в порту дружественной страны.

Час спустя мы узнали, что все произошло именно так, как предвидел капитан Караччоло. Едва французские суда успели выйти в открытое море, как их застигла страшная буря: семи судам из одиннадцати были причинены серьезные повреждения, и адмирал де Латуш-Тревиль, имея на руках договор, который обеспечивал Франции преимущества, предоставляемые режимом наибольшего благоприятствования, вернулся с просьбой отремонтировать пострадавшие суда, а также рассчитывая возобновить запас пресной воды и условиться в порту о покупке провизии, канатов и парусины.

Все эти просьбы были исполнены.

Более того: желая поскорее избавиться от опасных гостей, правительство Неаполя поспешило снабдить адмирала рабочими, снастями, корабельным лесом и съестными припасами, а также приказало проложить временный акведук до конца мола, чтобы подавать французам воду Карминьяно — источника самой вкусной и целебной местной воды.

Королева была не в силах без конца видеть перед глазами ненавистную французскую форму и отвратительные трехцветные флаги, и она удалилась в Казерту, хотя стояла зима: наступил ее самый холодный месяц — январь. Меня она взяла с собой.

Пока мы были в Казерте, в Неаполе осуществлялись худшие предчувствия королевы. Так ли уж Латуш-Тревиль нуждался в том, чтобы подправить свои корабли, или все эти работы были скорее притворством, а на самом деле он следовал секретным инструкциям Республики, имеющей намерение сеять революционное возмущение во всех странах, с которыми Франция вступала в соприкосновение, как бы то ни было, адмирал использовал свое присутствие в столице Королевства обеих Сицилий, чтобы побудить неаполитанских патриотов организовать тайное общество с целью подготовить Южную Италию к торжеству тех идей, что уже одержали верх во Франции.

Каждый день его офицеры — а, как известно, французское морское офицерство по большей части отличается образованностью и имеет немало достоинств, — итак, офицеры ежедневно сходили на берег и, смешиваясь с местным населением, вербовали сторонников, сеяли в юных умах семена революции, из-за которой несколькими годами позже прольется столько крови! Накануне того дня, когда эскадра должна была поднять якоря, юные неаполитанцы устроили для офицеров большой обед, там пели революционные песни, среди прочих — "Марсельезу", только что сочиненную Руже де Лилем, песню, что, прозвучав, подобно грому небесному, 10 августа, принесла автору столь грозное бессмертие. Юнцы возносили хвалы красному колпаку и клялись здесь, в Неаполе, обзавестись такими же трехцветными кокардами, призванными заменить белую кокарду Бурбонов.

Кроме того, все, кто присутствовал на обеде, восприняли французскую моду, которую ввел Тальма на представлении трагедии "Тит". Они коротко остригли волосы, отказались от применения пудры, а тех, кто упорствовал в своей приверженности прежней моде, окрестили язвительным словцом caudini, что значит "хвостатые".

Все это время королева, переставшая делиться своими помыслами со мной, казалось, была погружена в мрачные заботы. Часто, когда мы были вдвоем, к ней входили какие-то люди; они говорили шепотом и сообщали, что ее ждут. Она тотчас вставала, ни о чем не спрашивая, как будто заранее знала, по какой причине ее беспокоят. Потом, через пятнадцать минут, полчаса или час, она возвращалась и, сжав мне руку, говорила:

— Все идет отлично!

Однажды, когда королева была на подобном секретном совещании, я спустилась в сад и увидела там человека в черном, мне незнакомого.

Не ведая, что придет время, когда этот человек стяжает себе страшную известность, я, однако же, при всем том не могла не обратить на него внимания.

Роста он был среднего, голову держал склоненной на грудь, но его угрюмый сосредоточенный взгляд смотрел вперед, словно бы упираясь в лица встречных, хотя можно было догадаться, что эти глаза зачастую смотрят не видя. У него было землистое лицо и неравномерные, как у хищного или встревоженного зверя, то медленные, то порывистые движения. Он прошел мимо, казалось не заметив меня, разговаривая с самим собой, и до моих ушей донеслись слова, которые он бормотал, цедя сквозь зубы:

— Пытка! Нужна пытка! Без пытки что я могу поделать? Они же никогда не признаются!

Этот человек напугал меня.

Я стала следить за ним глазами и видела, как к нему подошел один из людей королевы и позвал его.

Я опустилась на скамью — у меня дрожали ноги.

Вскоре я увидела королеву. Она появилась у входа в сад и, оглядываясь, искала меня. Я поднялась и пошла ей навстречу.

— Боже милостивый! — воскликнула я. — Дорогая государыня, что это за человек встретился мне сейчас в саду? Он шептал такие жуткие слова…

— Кто? — спросила Каролина.

— Тот, за кем потом пришел посланный от вашего величества.

— А, — засмеялась королева, — так ты его видела?.. Это моя ищейка. Я, подобно королю, прониклась страстью к охоте и тоже хочу, как он, иметь собственную свору. Вскоре мы сможем устроить псовую охоту на якобинца: это очень опасный зверь, но лишь тогда, когда ему позволяют добиться преимущества над охотником.

— Но, государыня, стало быть, этот человек…

— Что "этот человек"?

— Этот человек — палач?

— Не совсем так, но надеюсь, что он будет исправно снабжать палача работой.

Потом, простирая руку в сторону, где находилась Франция, она вскричала:

— О сестра, бедная моя сестра, ты в их руках! Но они в моих руках, и будь спокойна: если все люди братья, то я заставлю неаполитанцев расплатиться за своих парижских братьев!

Я промолчала. Ненависть королевы к революции была мне понятна, но такая ярость в женщине ужасала меня. Правда, эта женщина была дочерью короля Марии Терезии.

Некоторое время мы шли в молчании. Я опиралась на руку королевы, и эта рука, напряженная от нервного возбуждения, казалась мне сильной, словно мужская.

— Чего ты хочешь, Эмма, моя бедняжка! — сказала Каролина после небольшой паузы, шагая рядом со мной твердым и скорым шагом. — Тебе придется смириться со своей участью. Ты думала, что приехала в край услад; тебе говорили, что воздух Пестума напоен негой, что розы здесь цветут дважды в год, а в Сорренто ветерок так благоуханен, что его жительниц можно узнать по запаху, который остается в их кудрях. Ты думала, что жизнь здесь, словно в древнем Сибарисе, течет среди празднеств и увеселений, что здесь почивают на ложе из мхов и ступают по цветочным коврам. Тебе забыли сказать, что посреди всего этого высится гора, в недрах которой кипит сам ад; она кажется такой же улыбчивой, как вся здешняя природа, но внезапно пробудившись, рушит людские жилища, будто карточные домики, топит Геркуланум в потоках лавы, а Помпеи погребает под слоем пепла, заставляя море в ужасе отступить от побережья Резины к утесу Капри. Тебя забыли предупредить об этом — что ж, вот теперь я тебе это говорю.

Я смотрела на нее едва ли не в страхе.

— Мы начинаем страшную борьбу, в которой можем потерпеть поражение, хотя девяносто шансов из ста, что мы победим. Но бороться надо, и схватка будет жестокой. Ты, выросшая среди зеленых лугов и полян, ты слишком робеешь, чтобы вместе со мной подняться на боевую колесницу? Что ж, оставь свою королеву, возвращайся в родной Уэльс, вернись к своей колыбели, как прозрачный ручеек, поворачивающий назад, страшась слияния с мутными морскими волнами.