Тогда сэр Уильям отправился к нотариусу и оформил покупку Мертон-Плейс на имя Нельсона за сумму, которую не пожелал выложить сам.

Поскольку я не была уверена, не покупает ли Нельсон это поместье для того лишь, чтобы передать его мне, я проявила некоторую щепетильность, заметив ему, что это место, хоть мне и нравится, вполне может не прийтись по сердцу ему.

Но он поспешил ответить мне так:

"Не тревожьтесь об этом; я уверен, что Мертон мне понравится. Я слишком высокого мнения о Вашем вкусе и верности суждений, чтобы опасаться, что они могут подвести".

Как известно, военная кампания, которую Англия вела против Дании и в которой Нельсон был призван участвовать, была ужасна. Взявшись бомбардировать Копенгаген, Нельсон так близко продвинулся к берегу, что адмирал Паркер, обеспокоившись, как бы английские суда не сели на мель и не потеряли возможности маневрировать, приказал сигнальщикам передать приказ об отступлении.

Когда капитан Харди предупредил его о сигналах командующего, Нельсон поднес зрительную трубу к своему вытекшему глазу.

— Ничего не вижу, — сказал он.

И он продолжил битву.

Плохое состояние здоровья Нельсона и, главное, его желание повидать меня, меня и свою дорогую Горацию, к которой я приревновала бы его, если бы мать могла ревновать к дочери, — все это заставило его просить о позволении вернуться в Лондон, как только он счел, что кампания близка к завершению. Поскольку, добиваясь этой милости, он представил дело как обычную просьбу об отпуске, ему не отказали, хорошо зная, где его искать, как только заговорят пушки.

Впрочем, была надежда, что они какое-то время помолчат: правительство Питта, можно сказать, правительство войны, пало, а правительство Эддингтона, заменившее его у кормила власти, было правительством мира.

Таким образом, Нельсон оставил командование судами на Балтике и 18 июня на бриге "Kite"[58], ведомом капитаном Дегби, отправился в Ярмут, куда прибыл 1 июля.

Он явился к нам, когда мы менее всего могли этого ожидать, ведь его корабль всего за десять дней от Кёге-Бугта добрался до Ярмута.

Моей радости не было предела; к счастью, под видом большой дружбы мы и в присутствии сэра Уильяма могли высказать друг другу часть тех чувств, что переполняли наши сердца. Впрочем, через четверть часа после прибытия Нельсона явился князь де Кастельчикала, посол короля Обеих Сицилий, с депешами для сэра Уильяма, и они прошли в салон, оставив нас вдвоем.

Первые слова Нельсона были о Горации; его вопросы сыпались с такой быстротой, что я насилу успевала отвечать.

Я вошла в салон и тихонько сказала сэру Уильяму, что лорд Нельсон желает повидать свою крестницу и просит меня отправиться к кормилице вместе с ним.

— Какой нежный и усердный крестный отец! — сказал он. — Ступайте, дитя мое.

Я оставила двух дипломатов обсуждать государственные дела, в которые, благодарение Богу, больше не вмешивалась, и мы с Нельсоном сели в карету, чтобы отправиться на Стоун-стрит.

По дороге я спросила Нельсона, как поживает птица.

— Какая птица? — спросил он.

— Птица Абукира, та, что прилетела и уселась к вам на плечо в день, когда я посетила вас на "Авангарде".

— А! — весело вскричал он. — Я снова видел ее утром того дня, когда мы бомбардировали Копенгаген. Решительно я больше не сомневаюсь, что эта птичка — мой добрый гений.

Снова увидев свою крошку Горацию, Нельсон, казалось, был еще счастливее, чем в первый раз. За четыре прошедших месяца ребенок подрос и окреп; поистине это было самое прелестное маленькое существо, какое только можно вообразить.

На Пикадилли Нельсон вернулся, переполненный радостью; во все время обеда он только и говорил, что о своей крестнице.

Новое правительство возобновило деловые сношения с Францией, однако заключить мир Англия соглашалась лишь при условии, что она сохранит за собой Мальту и ей уступят Тринидад. Бонапарт бурно воспротивился таким притязаниям и объявил в "Монитёре", что соберет в Булони флотилию и совершит с ней попытку вторжения на Британские острова.

И действительно, соединения канонерских лодок стали выходить из портов Кальвадоса, Нижней Сены, Соммы и Шельды, и все направлялись в Булонь.

Англия не пожелала отстать и тоже собрала основательные силы, чтобы оказать отпор предполагаемой высадке противника.

Нельсону поручили командование эскадрой, которой предстояло вести наблюдение за военными приготовлениями Франции.

Пришлось снова расстаться, но на этот раз мы надеялись, что разлука окажется недолгой; посылка флотилии была скорее демонстрацией силы, нежели возобновлением боевых действий.

Новое назначение Нельсон получил 25 июля, а 27-го он поднял свой вымпел над кораблем "Единство", стоявшим в гавани Ширнесса.

Плавание продлилось около трех месяцев, после чего мирный договор был подписан. И весьма кстати: Нельсон в самом деле был серьезно болен.

Семнадцатого октября он писал мне:

"Мой возлюбленный друг, хотя мое недомогание не представляет никакой опасности, оно противится всем лекарствам, которые мне прописаны, и должен признаться, что все это меня изрядно замучило. Похоже, будто я проглотил свой насморк, но не переварил его и он остался у меня в утробе. Хотел бы я, чтобы господа из Адмиралтейства почувствовали то же, что я, но так как у них, по-моему, нет утробы, подобные пожелания бесполезны. Я провел прескверную ночь, но Ваши милые письма и письма сэра Уильяма доставляют мне большое утешение.

Я положительно решил не суетиться по возвращении в Лондон; мне ничего не нужно, кроме только возможности обосноваться в загородном доме вместе с вами, мои дорогие друзья!"

Хотя это письмо следовало отнести к разряду официальных, оно меня тем не менее обеспокоило: эти фразы, отрывистые и, если можно так выразиться, словно бы подрагивающие, казалось, говорили о том, что писавшего трепала лихорадка.

Двадцать третьего октября Нельсон прибыл в Мертон-Плейс. Я просила сэра Уильяма разрешить, чтобы миссис Томсон со своей маленькой Горацией поселилась в одной из пристроек; зная привязанность Нельсона к крестнице, сэр Уильям тотчас согласился; впрочем, дом ведь и принадлежал Нельсону, а не ему.

Я была в полном восторге, когда, едва успев обнять нас, Нельсон спросил о своей крестнице и пожелал, чтобы его немедленно провели к так называемой матери Горации; однако и подлинная мать была здесь, рядом и не упустила ни одного слова, движения, взгляда. Радость Нельсона была моим триумфом.

Двадцать девятого числа того же месяца Нельсон занял свое место в палате лордов; он, насколько то было возможно, оттягивал эту церемонию, находя ее очень нудной. Так как он был виконтом, его вводил туда и патронировал виконт Сидней.

Мы очень приятно провели зиму, то в поездках в Мертон-Плейс, уединенность которого нравилась Нельсону, то в балах, званых вечерах и празднествах на Пикадилли. Сэр Уильям принимал у себя многих, а коль скоро милорд жил с нами, у нас постоянно гостил и кто-либо из членов его семейства. Должна заметить, что все эти люди, после смерти Нельсона не показывавшие глаз и не желавшие меня знать, при его жизни были полны самой любезной предупредительности.

В начале лета 1803 года мы, лорд Нельсон, его брат, сэр Уильям и я, совершили путешествие по Уэльсу. Но в Блинхейме мое самолюбие подверглось жестокому испытанию: знатное семейство, жившее в местном замке, выказало мне явное презрение. Нельсон не скрыл, что его глубоко задевает столь непочтительное обращение со мной. Он отказался от прохладительных напитков, предложенных нам, а я сказала достаточно громко, чтобы быть услышанной:

— Будь я королевой, после Абукира я бы пожаловала Нельсону княжество, причем настолько прекрасное, чтобы Блинхейм не мог считаться даже его огородом.