— Пригласить его? — спросила маркиза Сан Марко.
— Право, не стоит! Надо кое-что оставить и на произвол случая.
Потом, обратясь ко мне, она прибавила:
— Это сын Сан Никандро, того самого идиота, что занимался воспитанием короля. Он так стесняется тех успехов, которых добился его отец в этом деле, что предпочел называться именем одного из своих ленных владений — Термоли. Он человек остроумный, и я решила, что грехи отца не должны пасть на голову сына, и все ему простила… Но чтобы не было Лемберга ни под каким видом: никаких ученых! Моя дорогая, ученые скучны во всех концах света, но здесь, в Италии, они просто убийственны… Ты слышишь, Сан Марко, — она вновь повернулась к маркизе, — должно быть не более десяти-двенадцати человек, и только из числа моих ближайших друзей.
Потом, уже увлекая меня за собой к парадной лестнице, она добавила:
— У меня свой кружок близких мне людей, у короля — свой. Правда, его друзья весьма немногочисленны.
Мы спустились; во дворе нас ожидала карета, запряженная парой лошадей, без иных отличий, кроме вензеля "ФБ" под королевской короной; возница был одет в будничную ливрею.
Мы с королевой вышли в совершенно одинаковых нарядах: на каждой платье из белого атласа, белое перо в волосах и довершающая деталь — шаль из голубого кашемира. Единственное различие состояло в том, что волосы Каролины были светлыми и золотистыми, а мои — темно-каштановыми.
Выехав со двора, мы обогнули спуск Джиганте и Санта Лючию, миновали маленький дворец Кьятамоне, одно из мест королевских развлечений, потом спустились на набережную Кьяйа и двинулись вдоль побережья Мерджеллины к развалинам, которые народ, всегда охотно хранящий в памяти великие бедствия и ужасные злодейства, называет дворцом королевы Джованны, хотя на самом деле это руины дворца Анны Карафа, который не достроил ее супруг герцог Медина Чели, отозванный в Испанию после падения великого герцога Оливареса, да так и не завершивший строительство, поэтому дворец остался возведенным лишь наполовину. На пути туда мы миновали довольно красивый дом, тогда еще не имевший номера (дома в Неаполе были пронумерованы только лет пять или шесть спустя для облегчения домашних обысков); так вот, проезжая, королева протянула руку и указала мне на этот дом.
— Видишь? — спросила она.
— Да, ваше величество, — отвечала я.
— Это рыболовный домик моего августейшего супруга. Вот здесь, на берегу, он торгует своей рыбой, которую сам вылавливает, и щеголяет красноречием, ни в чем не уступающим языку его добрых приятелей-лаццарони. Ты никогда не видела это любопытное зрелище?
— Нет, ваше величество, и я не хотела бы этого видеть.
— Ты не права: вероятно, у тебя возникло бы совсем иное впечатление о королевском величии, какого ты раньше и вообразить не могла.
И она откинулась к задней стенке кареты тем нетерпеливым, пренебрежительным движением, что бывало свойственно ей лишь в те минуты, когда заходила речь о ее муже.
Наступил час прогулок, и здесь был огромный наплыв экипажей, которые, по обыкновению, доезжали до конца Мерджеллины, поворачивали назад по набережной Кьяйа, поднимались по улице Кьяйа до церкви святого Фердинанда, потом по улице Толедо следовали до Меркателло и возвращались той же дорогой, словно приговоренные вечно двигаться по кругу. Действительно, в Неаполе был только один променад, если можно так назвать пыльную мостовую и улицу, которая днем раскалялась до пятидесяти градусов и даже ночью остывала не более чем градусов на двадцать.
На всем пути следования королевская карета привлекала к себе любопытные взгляды. Меня еще мало знали в Неаполе, так что особая честь, оказанная неизвестной персоне, удивляла каждого встречного. Лишь некоторые придворные дамы, привставая в своих каретах, словно подброшенные электрическим ударом, восклицали: "Леди Гамильтон!", "Жена английского посла!" Две или три из них просто вскрикнули: "Эмма Лайонна!", и это, к немалому моему сожалению, доказывало, что кое-кому здесь я известна и под этим именем.
Встретился нам и мой давний обожатель епископ Деррийский. Когда он заметил меня в королевском экипаже, лицо его озарилось радостью, но он ни в малейшей степени не казался удивленным. Если бы он узрел мою особу одесную Юноны или одесную Минервы, он и тогда счел бы, что это место едва ли можно признать достойным меня.
На все восклицания встречных, на все их изумление королева отвечала надменной улыбкой, казалось говорившей: "Почему бы и нет, если таково мое желание?"
Когда мы вернулись, уже стемнело.
Рядом с обеденной залой, освещенной a giomo[30], где для нашей маленькой компании был сервирован такой роскошный стол, как будто речь шла о большом празднестве, располагался будуар, о котором упоминала королева; этот таинственный приют освещала только алебастровая лампа, отбрасывающая бледный молочный свет на мебель и ковры; окна выходили на террасу, и сквозь листву апельсиновых деревьев сверкало море, отражая последние багровые лучи заходящего солнца.
Когда мы вошли, Мария Каролина, пройдя обеденную залу, увлекла меня в будуар.
Не думаю, чтобы даже сама царица сладострастия Венера — Астарта у себя на Книде, Пафосе или на Кифере, во времена, когда она была любима Адонисом и ей поклонялись Перикл и Алкивиад, могла придумать что-либо более упоительное и благоуханное, чем это очаровательное гнездо голубки, куда морской бриз проникал только сквозь цветущие апельсиновые кроны.
Вряд ли кто-нибудь мог бы усомниться, что этот будуар, словно бы сотворенный из перламутра раковин-жемчужниц и из розовых лепестков, не знал иных звуков, кроме пылкого шепота и трепета влюбленных сердец; сам воздух здесь был напоен благоуханием сладострастия: очутившегося там окутывали нежнейшие магические дуновения, какие только знает природа. Едва войдя сюда, я испытала странное чувство, как будто ласкающие любовные напевы, уснувшие в моем сердце, внезапно пробудились вновь. Это было очарование, подобное тому, что я почувствовала когда-то, когда сэр Гарри приблизился к моему ложу, чтобы занять подле меня место своего друга сэра Джона. Все отзвуки таинственной неги, уснувшей в моей душе со времени брака с сэром Уильямом, все то, что я считала умершим и погребенным, встрепенулось и ожило. Губы у меня пересохли, словно их коснулось дыхание огня, глаза томно полузакрылись, и с глубоким вздохом я опустилась, почти упала на подушки:
— Ах! Как не любить здесь?
— Кто же тебе мешает любить? — спросила королева. — Разве ты уже достигла такого возраста, когда любить поздно?
— Нет, — отвечала я. — Но кого любить?
— Ах, да, — заметила королева. — Вот в чем вопрос, как говорит твой английский поэт. Кого любить? Именно об этом Сапфо вопрошала Амура, прежде чем ей встретился Фаон. Но как только увидела Фаона, ей пришлось жизнью заплатить за взгляд, который она остановила на прекрасном жителе Лесбоса. Бедная Эмма! — вполголоса заключила королева. — Ты права, кого любить? Ведь любовь мужчин недолговечна. Истинные, по-настоящему прочные узы, поверь мне, создает только дружба, женская дружба.
Я с усилием поднялась и растерянно поглядела на нее.
— Взять хотя бы мою бедную сестру Марию Антуанетту, — продолжала она, — целых семь лет она считалась супругой своего мужа, не будучи подлинно его женой. Так вот, эти-то семь лет и были самыми счастливыми в ее жизни. Правда, ей повезло: если я мечтала найти себе подругу, то у нее было целых две — принцесса де Ламбаль и госпожа де Полиньяк. Я покажу тебе письма, которые она в ту пору мне писала; чувствуется, что ни единое облачко не омрачало ее сердца. Это уж потом Диллоны, Куаньи, Ферзены подняли такие бури вокруг нее… Ламбаль и Полиньяк — вот была ее благодатная, солнечная, лазурная юность! Эмма, — вздохнула королева, обнимая меня и прижимая к груди, — хочешь быть для меня тем, чем две эти нежные подруги были для моей сестры Марии Антуанетты?
