Ей? Он сказал "ей"? Неужели он дал ему номер Эльвиры? Общение с ней — путь в никуда. Она только слушала, но вряд ли могла представить всю картину в целом, учитывая неординарность моей ситуации.

— Если будут новости, звоните мне в любое время, — произнес Андрей, прощаясь.

А как же я? Неужели он оставит меня тут? Позволит этой медсестре запереть меня в палате?

Я пыталась поймать взгляд мужчины, но он упорно отводил глава. Я поднялась вслед за ним. Чувствуя ужасную слабость, держась за стену, сделала несколько шагов ему навстречу.

— Прости, — прошептал Андрей одними губами. Прикрыл глаза на мгновение и добавил тверже:

— Не знаю, смогу ли я тебя простить… Я все еще люблю тебя, несмотря ни на что, но я не смогу справиться с этим один. Помоги мне, и, может быть, мы еще будем счастливы.

Одинокая слеза скатилась по его щеке, но он быстро смахнул ее, не желая обнаруживать свою слабость. Андрей ушел, я осталась наедине со своими страхами, без надежды на спасение.

Попав в клинику, потеряв свободу, я, казалось, что перестала существовать. Словно вернулась на годы назад: другие люди решали, как мне жить, когда вставать и ложиться, что делать в свободное время, которого здесь у меня было слишком много. Жила по расписанию: завтрак, таблетки; обед, таблетки; обследования, терапия и монолог врача, которому я по-прежнему ничего не могла ответить; ужин, таблетки. Сначала я не принимала лекарства, прятала их за щеку, а потом осторожно выплевывала. Несколько раз мне удался этот фокус, но в первую же ночь вернулись кошмары. Я снова услышала запах вина, ощутила, как большие мозолистые руки рвали мою одежду, и опять никак не могла защититься. Просыпалась от собственного крика. Вернее мне казалось, что кричала, слышала свой голос, хотя он так и не вернулся.

После того, как однажды утром санитарка нашла меня на полу, забившуюся между стеной и кроватью, за мной стали пристально следить. Вместо таблеток теперь делали инъекции каких-то препаратов трижды в день. Воспоминания из прошлого, а ничем иным я не могла объяснить эти сны, по-прежнему беспокоили меня, хотя, не вызывали прежних эмоций, а восприятие действительности притупилось.

Ежедневные тесты, которые я проходила, не вносили ясности.

— Официальная медицина бессильна, — неохотно признался мой лечащий врач в телефонном разговоре с Андреем.

Идя с процедуры, я услышала лишь эту фразу. Демидова я больше не видела. Даже, когда он приходил, не покидала комнату. Никогда не забуду его взгляд в то утро, когда он стал свидетелем случившегося у меня приступа. Мужчина сильно испугался и, возможно хотел помочь мне, привезя в клинику, но я воспринимала его поступок как предательство. Он оставил меня здесь, не попытавшись разобраться в ситуации, решив, что так будет лучше. Для него в моей жизни не осталось места, если вообще что-то осталось от самой жизни.

***

«В комнате с белым потолком, с правом на надежду,

В комнате с видом на огни, с верою в любовь».*

До сих пор помню, какое испытала потрясение, услышав эту песню впервые в юности, не догадываясь, что получила своего рода предсказание. Тогда лишь чувствовала, теперь понимала, каково это любить так, что не видеть смысла в жизни без любимого человека. Мысли о Нике были единственным, что заставляло меня держаться на плаву, сохраняя остатки разума. Несмотря на это, с каждым днем становилось все сложнее, будто я теряла себя, собственную личность, растворяясь в окружающем мире. Порой хотелось забыть обо всем, стать деревом или кустарником. Радоваться дождю и солнечному свету. Приютить в своих ветвях птиц и наслаждаться их пением. Однако каждый раз, когда я была готова сдаться, слышала голос, который заставлял меня, отказавшись от иллюзий, возвращаться мир, полный тоски и одиночества.

***

Сегодня был седьмой день моего пребывания в клинике или десятый, прошел месяц, а, может быть, год, я запуталась и перестала считать. После завтрака медсестра сказала, что меня ждет сюрприз. Я не поняла ничего, но послушно отправилась следом за ней. Она была доброй, расчесывала мои волосы и угощала леденцами. Я сама все еще с трудом держала даже ложку: так дрожали руки.

В комнате, куда мы пришли, находились мои родители. Увидев их, я не испытала никаких чувств, просто знала, кем мне приходились эти люди. Мама заплакала, увидев меня. Говорила что-то о том, как несправедлива жизнь, как несчастна ее дочь, как похудела и осунулась. Отец молча разглядывать меня, сжимая и разжимая кулаки.

Разве я могла выглядеть иначе, учитывая, что Андрей запер меня в четырех стенах, а родители позволили ему так со мной поступить? Без их согласия никто не имел права удерживать меня здесь. Впрочем, я не испытывала злости или ненависти, только мысленно отметила этот факт.

— Как ты, милая? — спросила мама, приняв успокоительное, принесенное медсестрой.

Ее расстроенный вид вызвал в моей душе какие-то неясные эмоции, но я только кивнула, не в силах ответить, но и не желая расстраивать эту бледную изможденную женщину еще сильнее.

Мы были не одни в комнате. Суббота оказалась приемным днем, в который пациентов навещали родственники. О том, какой сегодня день недели, я узнала случайно, уловив обрывки чужого разговора. У кого-то зазвонил телефон. Я узнала мелодию, преследовавшую меня ни один день, и мысленно стала напевать:

— Я хочу быть с тобой и я буду с тобой.*

Родители испуганно переглянулись. Мама едва не расплакалась снова. Я, напротив, словно очнулась от сна, будто получила долгожданный знак или благословение свыше. Взяла со стола лист бумаги и, кое-как нацарапав только одно слово, протянула маме.

— «Забери», — прочла она. — О чем ты, милая? Чего ты хочешь?

Я еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться от бессилия или не накричать на нее. Она не поняла, ничего не поняла! Что делать? Как мне выбраться отсюда? Еще немного и я действительно сойду с ума.

Наверно, все мои эмоции отразились на лице, потому что отец, наконец, подошел ближе, сел рядом и обнял меня за плечи.

— Ну, что ты? Перестань, — произнес он.

Я вцепилась в него руками, пытаясь найти хоть какую-то опору в моей сумасшедшей жизни. Мама стала быстро говорить, видимо, желая отвлечь меня:

— Расскажу тебе, что, пока ты тут, все очень беспокоятся. Андрей оформил для тебя отпуск без содержания по семейным обстоятельствам. О том, что ты здесь, никто не знает, с работой проблем не будет… Если, конечно, ты сможешь вернуться к ней.

Она горько вздохнула, но сдержалась, сумела взять себя в руки и не заплакать снова. Теперь отец обнимал нас обеих.

— Твой телефон постоянно звонил, особенно первые дни, — продолжила мама. — Не беспокойся, я ничего никому не сказала, просто отключила его.

Мне не стало легче от услышанного. Я не надеялась, знала, что это был Ник: беспокоился, звонил, не находя себе места, а я не могла ответить. Я засыпала и просыпалась с мыслями о нем. Молилась о том, чтобы он почувствовал, как мне плохо, как он нужен мне. Если все то, что он мне говорил, было правдой хотя бы на одну десятую, он должен был понять мое состояние.

— Дай посмотреть, — голос отца вывел меня из задумчивости. Едва взглянув на протянутый мамой лист бумаги, он спросил:

— Тебя обижают?

Отрицательно покачала головой.

— Ладно, но тебе все равно здесь плохо?

Кивнула.

— Хочешь вернуться домой?

Снова кивнула и попыталась улыбнуться. Думала, что уже никогда не смогу это сделать. Надежда проснулась в душе робкими первоцветами.

— Дочка, врачи ставят странные и страшные диагнозы. Чтобы забрать тебя, нужно, получить разрешение.

Я не слушала маму, глядя с надеждой на отца. Знала, что этими диагнозами скрывалась беспомощность, неспособность врачей разобраться в моей ситуации и помочь. Боялась, что они применят новые способы лечения, которые превратят меня в растение.