Он сидел и читал, когда…

Ведь из поездки он сразу же отправился прямиком в литературнэ.

И теперь, сидя в кресле, жадно поглощал данный ему Ганимедом в нагрузку текст:

«Лицо его являло смутную озабоченность разведчика.

Он не верил ни восходящеру-солнцу, ни своей привычке делать детей, которых он ставил на кон, ударяя их головёшками об заклад.

– Внимание – это как жажда, его испытываешь, пока идёшь по пустыне. А когда находишь ведро воды, то нет чтобы, как истинный джентльмен, помыть ноги, ты веселишься, как латиноамериканский ссыкун, воображая, что всю эту воду тебе дадут выпить. Ан-нет, тебе этим ведром так морду расколотят зыбучие духи, что вся твоя морда пойдёт насмарку. Так что сморкаться придётся наотмашь! – величественно поучал Профессор Громов. – Воздушный шар – это не зря. И мы не зря на нём летим. Хоть и зависимы от ветреной погоды, дабы движение ловить.

– А куда мы летим, профессор? – выкрикивая на каждом шагу, спросил Лагутенко. Болтаясь на веревке, привязанной к его лодыжке.

В таком неловком положении он болтался уже второй месяц. Его полосатая пижама уже заметно поистрепалась на ветрах стратосферы. Ждал. Так сильно ждал, что опешил. Но взяв себя в руки, второй рукой взял плеть и хлестанул себя мужеством по заднице.

– Куда? А почем я знаю? – задумчиво произнес Профессор. – Ты что, дурашка, не понял, что мы не вольны выбирать себе путь? Куда дунет, туда и полетим. Понятно, ротозевс?

Лагутенко приуныл, раскачиваясь на ветру, как спартаковский вымпел.

В эту странную экспедицию Лагутенко попал каким-то чудом.

Как-то утром, стоя на балконе своей квартиры в одном из районов Лондона, он заботливо поливал из гигантской лейки свои фуксии и традесканции. Он был так зачарован своим занятием, что и не заметил, как из-за угла небоскреба показался воздушный шар малинового цвета с двухъярусной кабиной управления.

Шар хищно приближался.

И в это мгновение на мостике появился сам Профессор Громов с рюкзаком и при шпаге:

– Какая удача, – растянулся в улыбке Громов. – А вот и золотое руно! Я, пожалуй, сдеру с него шкуру. А его нежнейшее мясо…»

…когда в дверь неожиданно позвонили. Парвати открыла дверь, и почти сразу же Афродита обрушила на него всю мишуру своего сияния.

– Мы сейчас были у Фетиды. Вчера у неё были схватки, и её забрали в роддом.

– Уже? – удивился Тристан, невольно прервав чтение. Несмотря на то, что ему уже была безынтересна судьба Фетиды, он удивился. – Но ведь нет ещё и восьми месяцев, неужели она так плохо подогнала время? – добавил он в сторону.

– Не знаю, – отстранённо ответила Афродита. На его немой вопрос. – Не знаю, что ты ей там наговорил, но она хочет отказаться от ребёнка!

И из глаз её хлынули слёзы.

Но что он мог сделать? Он, конечно же, понимал что для Афродиты, которая после операции на зоне уже не могла иметь детей, ребёнок её лучшей подруги становился ей особенно дорог. Но к участи самой подруги, со всеми её детьми и неудачами, он был уже абсолютно ровнодышен.

Но не мог смотреть на её слёзы!

Но они так к ней шли, что не мог и отвести глаз!

Ну, куда бы они ещё шли? Ведь красота – это их родина. Естественно, они упирались руками и ногами. Но, под напором новых, срывались с кручи её ресниц.

– Фетида сказала нам, чтобы мы ни в коем случае тебе ничего не говорили. Но я, Афина и Гера решили всё тебе рассказать!

И замолчала. Вероятно думая, что Тристан должен спохватиться и, как истинный джентльмен, омыв в полном от её слёз ведре свои лотосные стопы, ни чуя под собой земли броситься доигрывать роль отца. Сметая их на своём пути, как расставленные в коридоре кегли.

Но её пламенная речь не вызвала в нём никакой реакции.

Ожидаемой нудно и напрасно.

Он опустил глаза и вернулся к чтению:

«Громов сладострастно тянул время за ухо. Но неминуемая участь жертвы была предрешена. Оставалось утрясти пару технических вопросов. Вначале Профессор колебался, как тетива лука, в выборе оружия, или, так сказать, в прикладной науке…»

– Ну, что ты сидишь?! – не выдержала Афродита.

Всё это жутко походило на фарс! Но чего ещё требовать простодушному зрителю, загнанному в угол от нехватки информации, способной разрешить внутренние конфликты Фетиды? Хэппи-энд! Хэппи-энд! Всё требовали хэппи-энда, и это порождало в них жажду активного действия.

Кроме Тристана. Который не испытывал к этому действу ничего, кроме равнодушия.

– А что я должен делать? – понял он, что от него не отстанут. По крайней мере – сегодня. И со вздохом отложил текст.

– Поехали с нами! – оживилась Афродита. – Может, для тебя и лучше чтобы Фетида отказалась от ребёнка, но подумай о самом ребёнке. Каково ему будет расти в приюте, зная о живых мамке и папке?

«Но при чем тут я?» – хотел уже спросить Тристан. И непроизвольно вновь потянул руку к тексту.

Но Афродита опять заплакала.

Тристан устал трогать свою душу её слезами и решив, что его душа и так уже вся залапана, тут же согласился.

Афродита давно уже заметила, что сострадание – его «слабое место». Агапе. И давила на эту «кнопку», не жалея слёз.

По приезду он вызвал Фетиду в окно по чисто идиотской дельфийской традиции. И, соответственно, чувствовал себя полным идиотом. И из-за плохо скрываемого комизма ситуации, и из-за того, что уже успел подзабыть роль отца и теперь не мог вспомнить слова, которые сейчас, по сценарию, нужно было говорить. Поэтому Тристан чувствовал себя очень неловко. Хотя особой ловкости тут и не требовалось.

А если бы он не чувствовал, получалось бы ещё ловчее!

Тристан был нелеп – ни к Фетиде, ни к ситуации. И единственное, чего он хотел, так это провалиться прямо сейчас сквозь землю. И вынырнуть у себя дома в кресле. Навсегда забыв этот глупый сериал. И вернуться к более актуальному для себя чтиву.

Стоял и ждал, «так сильно ждал, что опешил», вспоминая уже более актуальный для себя текст. И как и профессор «Громов сладострастно тянул время за ухо.»

Фетида задыхалась каким-то вопросом, но вместо этого спросила:

– Зачем ты приехал?

И он честно ответил:

– Не знаю.

Она не нашла его ответ странным, а покорно отнесла его в «Отдел странностей», который сформировался у неё уже давно, узорная кирпичная кладка которого легла в основу их знакомства.

Она часто любила вспоминать, как пришла от Пандоры, и Дорида спросила с неё, что де у той с ногтями? Дионис раскрасил их в приступе нежности разными лаками в разные цвета. «Ты помнишь?» «При желании можно вспомнить всё что угодно, – отвечал он тогда. – Поэтому нужно развивать не память, а желание вспоминать. Абсолютно всё зависит от степени желания!» «А я замучилась тогда оттирать ногти!»

Молчать можно было о чём угодно. И сколько угодно.

Он сказал ей:

– До завтра.

И уступил сцену Афродите, Афине и Гере. И отошел. Чтобы не мешать их душеизлияниям.

В конце «свиданки» все дружно сделали ей ручкой.

– Пока-а-а!…

И когда они уже возвращали Тристана домой, Афродита спросила с него:

– Почему ты ничего не сказал ей про ребёнка?

На что тот на полном серьёзе возразил:

– Я не сделал этого только из-за того, что считаю её абсолютно непригодной к материнству. Если честно, она всегда больше напоминала мне грубого мужлана, чем женщину. А когда я впервые попросил её сделать мне минет, Фетида честно ответила, что ей «впадлу». Представляешь? Она так и не смогла проникнуться исконным значением слова «поклонение». Понимая для себя его происхождение от слова «поклон», а не от слова «покладистость». Всегда ища в нём за предоставляемые мне услуги то какую-то подкладку, то поклажу. Не понимая что за клад я в ней самой искал. И ещё непонятно, что хуже, жизнь в детдоме или с такой вот нескладной в истинный уклад матерью. Эту чудесную шкатулку, подаренную нам самим Богом руками своего вездесущего Мефистофеля. Которую она так и не научилась для себя открывать. Ведь именно из-за отсутствия даже опалов сострадания и лазуритов сочувствия в сокровищнице своего сердца Фетида и пытается избавится от ребёнка. Не говоря уже о сапфирах духа, рубинах истинной любви, изумрудах миропонимания и аквамаринах милосердия. Ведь ребенок ещё не в силах побудить засиять драгоценным светом души столь чёрствое сердце матери своей нежностью и любовью. Силою своего духа и красотой души заставив её точно так же, как и я, о себе заботится. Не говоря уже о любви. Для пробуждения которой в этом гомункулусе мне приходилось затрачивать просто титанические усилия. Но она оживала лишь совсем ненадолго. Дрянной материал, – вздохнул он. – Ведь по отношению к ребёнку её любовь должна пробудится в ней навсегда. А этого нельзя сделать извне. Даже если она и заберёт его к себе, то это будет точно такая же картина, как и у меня с моей матерью, которая постоянно посылала меня к такой-то бабушке. В которой краски если и были, то только тогда, когда она мне их наконец-то купила. И обучила рисовать. Для того чтобы я окунулся в этот более цветной и волшебный мир. Или – читая книги. Начиная с книжки с ярко-желтыми картинками о приключениях пешки, которая должна была дойти до края доски и стать ферзём. Которую мне лет в пять впервые прочитали вслух. И я заставлял их читать мне её снова и снова. Пока окончательно не убедился в том, что эта книжка написана именно про меня. И именно для того, чтобы я от них отстал и смог любоваться предстоящими мне приключениями по шахматным полям этой книги и без них, меня и научили тогда читать. А потом и – играть в шахматы. Ферзём, которым я так никогда и не смогу стать из обычной для вас пешки, если навсегда останусь с этой деревянной лошадью. И её троянским подарком.