Но горничная застыла в замешательстве. И оно понятно — герцог внезапно решил выпить со служанкой. Да и манера с которой он говорил — но по-другому как-то не получалось.

— Садись, Эйва, — приказал Верон, — сядь на стул!

Она сглотнула, потом всё же присела на самый край стула.

— Почему мне кажется, Эйва, что ты единственная здесь, с кем можно нормально поговорить? — спросил он, отхлебнув обжигающую жидкость, которая мгновенно ударила в голову, видимо напряжение этого, да и последних, дней было уже не сдержать. — Просто. Без того, чтобы услышать осуждение или увидеть косой взгляд?

— Не знаю, ваша светлость, — отозвалась она. — Я не думала об этом.

— Расскажи мне историю, Эйва, — попросил Верон и ему не хотелось тревожить её, не хотелось, но было нужно.

— Историю, господин? — переспросила женщина и слегка нахмурила брови.

— Да, историю про шрам на шее.

— Это очень давняя история, — горничная напряглась, но было видно, что очень старается быть спокойной, — она уже никому не интересна.

— Мне интересна, — заметил герцог. — Я же спрашиваю.

— Прошу вас…

— Эйва, — перебил её Верон и мотнул головой, давая понять, что отговорки его не устроят.

— Думаю вы и так можете догадаться, — и женщина ушла, как он видел, в глубокую оборону. — По слухам, которые ходят обо мне.

— Мне не интересны слухи, Эйва, — отрезал он. — Я не собираюсь осуждать тебя, не собираюсь копаться в твоём прошлом. Мне в целом на это наплевать, я вижу тебя сейчас и меня всё устраивает.

Она стушевалась, потупила взор, уставившись в стакан с выпивкой.

— Я спрашиваю, потому что сегодня, в городе, видел точно такой же шрам на девятнадцатилетней девчушке, которая нашла смерть в петле по непонятной всем причине.

И Эйва вздрогнула, словно её ударили, часто заморгала и втянула воздух, потом замерла на мгновение.

— Я… я не могу знать… — мотнула она головой.

— Эйва, пожалуйста! — прошептал Верон.

— Могу предположить, — женщина подняла на него свои красивые, цвета сирени, глаза.

— Предполагай, — одобрительно кивнул он.

— Вероятно виновного уже покарали высшие силы.

— Высшие силы?

— Медведь, — повела плечами горничная. — Его задрал медведь.

— Медведь… — Верон приподнял бровь.

— Может медведь был послан богами? — прошептала она.

— Вот как?

— Я не могу точно знать, я только предположила, — напомнила Эйва.

— Я понял тебя, — ответил герцог. — Кажется я даже знаю имя этого медведя…

— Разве… у медведей есть имена? Или это важно?

— Действительно. Что это я. Не важно, — согласился старший Шелран. — Мне жаль, мне очень жаль, Эйва.

— Спасибо, ваша светлость, — прошептала горничная.

— Выпей и иди спать, милая.

— Вы прогнали всех слуг, — заметила она и кивнула на стаканы. — Мне надо…

— Не надо, — снова перебил он, — пусть стоят или, если хочешь, я могу их разбить об стену в порыве праведного гнева.

— Не надо, ваша светлость, оставьте грязными, брань экономки ничто, по сравнению с уборкой стекла из ворса ковра, — слабо улыбнулась горничная, — или его придётся выкинуть. Да не хотелось бы, чтобы ваша сестра поранилась.

— Согласен, тогда тем более пусть стоят.

И женщина встала, сделала глоток, поставив стакан на стол, присела в реверансе и пошла к двери.

— Пусть боги, в которых ты веришь, хранят тебя, Эйва, — проговорил Верон, когда она открыла двери, чтобы выйти.

— Спасибо, ваша светлость.

И да, он теперь не сомневался, что медведем был Рэндан, не было ни малейшего сомнения в том, что именно конюх расправился с пивоваром, который оказался нелюдем и изувером. А по дороге домой мужчина видимо мучился тем, что этого не случилось раньше, чтобы спасть ещё одну несчастную от постигшей её страшной участи.

Верон должен был бы что-то сделать с этим, но на деле был солидарен с Рэнданом, а потому налил себе ещё, потом ещё, и в конечном итоге не стал подниматься наверх, а лёг и уснул в библиотеке прямо на диване.

Проснувшись раньше слуг, он обнаружил, что грязные стаканы убраны, а его кто-то накрыл пледом, и сомнения, что это была Эйва не было никакого.

Шэйли сидела в темноте комнаты и смотрела на спящего Иана — немного уединённого покоя и благостной тишины в безумии последних дней.

Когда принесли Иана, с рваной раной на ноге, с этими его проклятиями во все стороны, она сжалась, окаменела, как это с ней и бывало всегда, от страха и непонимания происходящего.

Сейчас она точно знала, что именно это стало одной из причин её отказа Верону — Шэйли с содроганием вспоминала кричащего на неё священнослужителя. Если бы у неё было хоть немного времени, хоть чуть-чуть возможности подумать тогда, но она просто не получила этого для себя. Шэйли казалось, что она обязательно бы вспомнила Верона, если бы не крик священнослужителя, не его давление на неё. Она никогда не умела с этим справляться и тогда это стало для неё фатальным. И теперь она кажется не изменилась.

Несмотря на то, что она взяла себя в руки и смогла начать делать что-то полезное и нужное, но, тем не менее, негодование Иана всё равно каждый раз делало её беспомощной и слабой. Ей не нравилось, но она не могла ничего с собой поделать. А он будто не замечал, как у неё сердце в пятки уходит от каждого его бранного слова и эмоционального всплеска, полного негодования и даже какой-то ненависти.

А ещё ей так не хватало Вера… она хотела к нему, хотела, чтобы он её успокоил, сказал, что всё будет хорошо. Но она была заперта в комнате с Ианом, не могла даже выйти на свежий воздух, чтобы не ощутить какой-то неподъемный стыд от того, что бросила его одного. Правда его раздражало всё, и, судя по всему, было видимо совершенно не важно, где Шэйли находится в тот или иной момент времени — она всё равно получала от него невообразимое количество недовольства.

И Шэйли, сделав над собой усилие, встала и вышла.

Была уже глубокая ночь, весенний воздух был прохладен и свеж и так невообразимо пьянил, после пары дней сидения в комнате. Шэйли стояла на балконе в одной ночной сорочке и было даже не холодно. Внутри было столько грусти, столько какой-то необъяснимой тревоги.

Почему-то ей казалось, что Иан поранился из-за неё, что это богиня-матушка наказывает её за то, что она такая плохая, скверная женщина и супруга. Она не может принести благодати в этот дом, потому что на деле всё стало совсем ужасно, она всё разрушила. Весь этот складный порядок, что тут был без неё. А Шэйли надо было оставаться в храме, надо было всю жизнь молиться о благости для тех, кто был ей дорог, несмотря на то, что она будучи в храме совершенно о них не помнила. Всё это придавливало её и даже вздохнуть было отчаянно больно.

— Совсем он тебя утомил? — тихо проговорил Верон, вытаскивая её из тяжёлых мыслей. Она вздрогнула.

— Всё хорошо, — кажется слишком резко мотнула головой Шэйли.

— Он всегда был невыносим, когда болел. С самого детства. Сводил всех с ума, если болезнь предполагала постельный режим, — он оттолкнулся от дверного косяка и подошёл к перилам балкона, встав на расстоянии вытянутой руки от неё. — Радует только то, что болел не часто.

Шэйли кивнула и улыбнулась.

— Не возись с ним, Шэлл. — предложил Верон. — Иначе он сожрёт тебя. Ты ведь первый раз вышла?

— Я… просто…

— Шэлл, не надо. Ты не виновата, — проницательно заметил он. И она подняла на него взгляд. — Угадал?

— Вер, я… — она хотела оправдаться, и как же не хотелось плакать. Но ей было тяжело и она действительно так сильно к нему хотела.

— Иди сюда, — и Верон протянул к ней руку, а Шэйли с облегчением уткнулась ему в грудь, радуясь теплу, которое было недоступно для неё из-за всей этой происходящей вокруг суете, теплу, которое было необходимо столько времени, кажется всю её жизнь — и почему всё так плохо?

— Где ты была? — встретил её требовательным вопросом Иан, когда она вернулась в комнату.