— Я думаю, я собираюсь вернуться в общежитие, — сказал он. — Поспи немного. Я кивнула, стараясь не показать своего разочарования.

— Хорошо.

— Ты в порядке?

Я сглотнула, затем протянула большой палец со всей широкой улыбкой,

на которую была способна.

Клэй нахмурился, как будто не был уверен, может ли он мне поверить, и улыбка

становилась слабее с каждой минутой, поэтому я повернулась и схватила свою сумку с земли, перекинув ее через плечо.

Я направилась к лестнице, Клэй следовал за мной по пятам, и когда мы спустились и вышли из обсерватории, мы остановились на развилке тротуара — один путь вел к его общежитию в кампусе, другой указывал на мою квартиру.

— Позволь мне проводить тебя домой.

— Нет — настаивала я, качая головой. — Я пойду за едой. Может быть, зайду в кафе посмотреть, как играет Шон.

Это была ложь, наглая ложь, которую я попыталась скрыть взволнованной улыбкой, как будто это все, чего я хотела в мире — увидеть Шона Стетсона.

Правда была гораздо темнее, гораздо более чуждой и гораздо более ужасающей.

Я убегала от чувства, требующего, чтобы его почувствовали, от монстра с ужасными зубами и острыми когтями, который, я знала, покалечит меня, если я позволю ему догнать меня. Клэй не выказал никаких эмоций, когда спросил:

— Он играет сегодня вечером?

— Да. Он сказал мне, когда мы столкнулись друг с другом на игре.

— О.

Я кивнула, поправляя сумку на плече.

— Дай мне знать, как все пройдет, — наконец сказал Клэй.

— Я так и сделаю, — пообещала я.

И на самом неловком прощании я подала ему знак мира, прежде чем убежать, и воспоминание о его языке между моих бедер навсегда запечатлелось в моем мозгу.

Клэй

Я всю неделю держался подальше от Джианы.

Это было все равно, что отказать себе в удовольствии прыгнуть в освежающий

источник в жаркий летний день, все равно что ограничить себя в питье воды, когда я страдаю от обезвоживания, но я должен был это сделать.

Я увяз слишком глубоко.

Почти неделю назад Джиана отвела меня в обсерваторию, чтобы отвлечь от мыслей о моей маме, хотя она и не знала всего, что произошло. Она каким-то образом знала достаточно, чтобы не давить на меня, когда я сказал, что не могу говорить об этом, и она каким-то образом заботилась достаточно, чтобы не оставлять меня в покое — даже когда каждый знак, который я подавал, был холодным.

Она знала, даже не сказав мне ни слова, что мне что-то нужно. Она знала, что мне нужно.

И она позволила мне раствориться в ней.

Это преследовало меня всю неделю, каково это — разрываться из-за нее, когда она разрывается из-за меня. Все это было под видом урока, но я знал, что, если быть честным с самим собой, это было не то, чем это было для меня.

Я хотел ее.

Я так сильно хотел ее, что в моей груди зияла дыра всякий раз, когда я не был с ней.

Я даже больше не думал о Малие, и, возможно, уже некоторое время не думал. Я не мог понять, когда это изменилось, когда мое внимание сместилось, но я знал, что сдвиг был фундаментальным. Я знал, что теперь каждый раз, когда я хотел дотронуться до Джианы, это было не потому, что кто-то наблюдает за нами и докладывает моей бывшей.

Это было потому, что я хотел прикоснуться к ней, обнять ее, попробовать ее на вкус. Но это было не то, чего она хотела.

Я всю неделю морил себя голодом по ее вниманию, чтобы напомнить себе, чтобы вбить в мой тупой череп, что она хотела другого мужчину, а я был просто глупым панком, который согласился помочь ей заполучить его.

Нет, чья это была идея?

Разочарование боролось с благодарностью в моей душе всю неделю, независимо от того, как я пытался справиться с этим в тренажерном зале или на поле. Я был поглощен чрезмерным анализом каждого момента, который мы провели вместе, задаваясь вопросом, почему мне потребовалось так много времени, чтобы по-настоящему увидеть это, по-настоящему понять, что я чувствую.

И я не знал, какую эмоцию я испытывал больше.

Я был зол на себя, на нее, на Шона и Малию, обоих. Я был потрясен ситуацией, даже мыслью о том, что Шон прикасался к ней так, как я.

И все же, если бы это было так, если бы это был единственный способ заполучить ее… Я был благодарен.

Я бы воспользовался каждым украденным моментом, каждым фальшивым поцелуем, каждым уроком, который она позволила бы мне преподать ей. Я бы превратил себя в песок и позволил ей оставить меня в конце концов, если бы это означало, что я должен впитать все, чем она была прямо сейчас.

Дурак, вот кем я был.

Дурак, который не переставал играть в игру, в которой, как он знал, проиграет.

Контраст между Джианой и Малией пронесся у меня в голове. Я не мог не сравнить их, где одна была мягкой, а другая — острой бритвой. Малия получала удовольствие, манипулируя мной, сбивая меня с толку, напоминая мне, как мне повезло, что она у меня есть, и как легко я могу ее потерять — точно так же, как я потерял ее. Раньше я получал удовольствие от того, насколько она была уверена в себе, от игр, в которые она любила играть. Это был кайф, погоня.

Но Джиана была полной противоположностью.

Она знала еще до того, как я осознал, что это проблема, что я ставлю других выше себя больше, чем следовало бы, что я позволяю Малие и даже моей собственной семье ходить вокруг да около, потому что это то, чего от меня всегда ожидали. Она напоминала мне при каждом удобном случае, что я достойный, что я хорош, что я куда-то иду.

Мой желудок скрутило, когда я поправлял галстук перед грязным зеркалом в своей комнате в общежитии, зная, что я не смогу избежать ее сегодня вечером. Всю неделю было достаточно тяжело игнорировать сообщения или говорить ей, что я занят, не смотреть в ее сторону каждый раз, когда она была на поле или в кафетерии, корректировать свое расписание, чтобы не находиться с ней в одном месте слишком долго.

Но сегодня был командный аукцион.

Это было ее мероприятие.

И я знал, что мне будет больно видеть ее, быть рядом с ней, даже находиться в

одной комнате.

Это убило бы меня.

И все же я жаждал этого.

Это было отвратительно и ядовито, и я больше не мог отличить хорошее от плохого, не тогда, когда я поворачивался по сторонам и смотрел на свое отражение в зеркале, разглаживая руками полностью черный смокинг, который я взял напрокат на ночь. Я был в таком же смятении, как и тогда, когда оставил ее в обсерватории на прошлой неделе, когда выключил свет и вышел из общежития, сказав своему соседу по комнате и товарищу по команде, что встречусь с ним на стадионе.

Мне нужно было идти одному.

Осень приветствовала меня, когда я прогуливался по кампусу, игнорируя взгляды, которые я получал от различных групп девушек, когда проходил мимо них. Я держал руки в карманах, прислушиваясь к шуму ветра в кронах деревьев и наблюдая, как все больше и больше разноцветных листьев падает на землю.

Я бы солгал, если бы попытался убедить себя или кого-либо еще, что ситуация с моей мамой не усугубляет мой стресс. Я разговаривал с ней каждую ночь, и каждый раз было одно и то же. Она тратила свои дни на выпивку или занималась Бог знает чем еще, ее слова всегда были невнятными и искаженными сквозь слезы, когда мы разговаривали.

И впервые в своей жизни я не только осознал, что мне нужна помощь.

Я был готов просить об этом.

Тем не менее, моя грудь горела огнем, когда я вытащил свой телефон из кармана, пролистывая до папиного имени. Я нажал на него, прежде чем смог отговорить себя от этого, остановившись на скамейке у фонтана кампуса.

— Сынок, — поприветствовал он, его глубокий голос был знакомым до боли. — Рад тебя слышать. Готов к завтрашней большой игре?

Я остановился, сбитый с толку его радостью, тем, каким спокойным и умиротворенным он был. Он был таким с тех пор, как ушел от мамы.