— Не вам меня судить! — гордо вскинув голову, отрезала она.

— Не нам, — согласился Крамниц. — Судить вас будут присяжные, а приговор выносить — судья. Увести! — скомандовал он стражнику.

Вернув отравительницу в камеру и наказав страже следить за арестанткой с особым тщанием, выслушивать ещё и Ташлина пристав не пожелал. Да и не сказал бы нам Ташлин ничего нового. Мы переместились к Крамницу в кабинет, и Иван Адамович достал из шкафа бутылку яблочной настойки да пару чарок. Выпили, не закусывая, помолчали. На душе у меня, да и у пристава, как видно, тоже, было погано, так что когда Крамниц налил по второй, я противиться не стал. Впрочем, повторяли уже под закуску — у пристава нашёлся относительно свежий бублик, который мы и поделили пополам.

— А как вы, Алексей Филиппович, догадались, что она и Ташлина убила бы? — поинтересовался Крамниц, распорядившись насчёт чаю.

— Так по-другому тут никак быть не могло, — ответил я.

— Да, — кивнул пристав, — не могло. Но я-то только сейчас это вижу, а вам как удалось раньше разглядеть?

— Знаете, Иван Адамович, я просто обратил внимание, что гибель Ташлиной и Данилевича самую большую выгоду принесла именно баронессе, теперь уже можно считать, что бывшей. Куда больше, нежели Ташлину. Сами судите: со смертью Ташлиной её муж получил то лишь, что она увезла с собой из дому, а старинные ценности, что были при себе у Данилевича, достались Артману, то есть, считайте что баронессе. Рано или поздно у Ташлина возникли бы вопросы к любовнице относительно тех ценностей, так что выбора особого у неё и не оставалось, — объяснил я.

— Да, Алексей Филиппович, это вы удачно подметили, — заключил пристав. — Удачно и верно.

Я промолчал. Иван Адамович, конечно, может хвалить меня сколько угодно, но сам я всю эту историю своей удачей никак не считал. Единственное, что мне тут можно было записать в неоспоримую заслугу, так это открытие воровства в Палате государева двора, да и то, Ташлину, Серову и Варчевскому удавалось проворачивать свои делишки только из-за полной расслабленности тамошнего начальства. А так… Нечем мне тут гордиться, вот прямо скажу — нечем.

Что ж, пусть так, но и устраивать перед Крамницем сеанс торжественного самобичевания я тоже не собирался. За чаем мы с приставом прикинули перспективы дела в суде и пришли к тому же, что я уже сегодня озвучил — почти что предрешённому смертному приговору Маргарите Альштетт и очень высокой вероятности того, что Евгений Ташлин столь незавидной участи избежит. Крамница такой расклад категорически не устраивал, и он поделился со мной своим коварным планом — пока у них в управе сидит представитель Палаты государева надзора, выйти через него на палатного советника Чарцева и уговорить его взять на себя обвинение в суде. Чарцев славился своей совершенной непримиримостью и изрядной удачливостью в судебных заседаниях, оправдательных постановлений после его речей присяжные не выносили ни разу, да и судьи обычно назначали наиболее суровые приговоры из предусмотренного законом выбора. Крамница я понимал — пусть сам Ташлин и не убивал, но, по справедливости, смертной казни был достоин никак не меньше своей подельницы. Я пожелал Ивану Адамовичу удачи, на том мы и расстались.

Извозчичья коляска, должен сказать, очень хорошо подходит для размышлений — обзор из неё при поднятом верхе возможен только вперёд, да и то перекрыт спиною самого извозчика, ничто не отвлекает, сиди да думай. По пути домой я вернулся к размышлениям о том, с чего бы это я попал в милость к царю нашему государю Фёдору Васильевичу? Ведь как ни крути, а после моего возвращения из Мюнхена царь будто ведёт меня за руку. Сразу определил в помощники майору Лахвостеву в расследовании истории с Усть-Невским маньяком, провёл дядю Андрея в старосты Боярской Думы, винтовки наши принял… Ну ладно, с винтовками там всё по делу, они и правда вышли хорошо, но дальше же опять — и с тестем моим государь обошёлся по-Божески, и с Александрой дело решил к общей пользе, и брату дозволил к Татьянке свататься, и мне Ташлина подбросил… Думать тут можно что угодно, но если это не очевидное благоволение, то я уж не знаю кто, но никак не меньше Папы Римского или японского императора. О том, что царь с меня за все эти милости потребует, я уже не раз и не два думал, но пока без особого успеха.

Что сразу приходило в голову — царю нужна моя отмеченность. Вот только не надо говорить, будто он не знает — как говорили в моём прошлом детстве, «верю-верю, сам болтун». Сам я о той отмеченности не каждый день и вспоминаю, каких-то особенных сверхспособностей за собой не замечал. Считается, отмеченным свойственна удачливость, это да, это есть, но опять же не сказать, что прямо что-то из ряда вон. Как царь эту мою удачливость мог бы использовать… Ну, тут, конечно, понапридумывать себе можно было много чего, но всё это относилось к текстам, писанным вилами по воде, а это, сами понимаете, крайне ненадёжные источники сведений и предсказывать что-то на их основании никто в здравом уме не стал бы, я тоже.

Другие предположения, времени от времени посещавшие мою головушку, тоже так или иначе сводились к моей удачливости, а стало быть, и отмеченности. Перечислять их я, пожалуй, не стану, чтобы не позориться, но в том, что рано или поздно царское благоволение придётся отрабатывать, и отрабатывать старательно, я не сомневался. Насколько я успел узнать нашего государя, своего он не упустит, а своим он мог посчитать что угодно, и посчитать, прямо скажем, не без оснований. Но, как говорится, Бог не выдаст, свинья не съест, так что сильного страха по этому поводу у меня не было.

Остаток дня я провёл в отдыхе и расслабленности, которые посчитал пусть и кое-как, но заслуженными. Надо было готовиться к делам учебным — профессор Маевский согласился преподавать по моей методике и даже обещал привести полтора десятка учеников, ещё двое профессоров выразили желание наблюдать учебный процесс. Мне это встало в оплату университетского помещения и тетрадей с карандашами для раздачи ученикам, ну и, понятно, личного труда Михаила Адриановича. Правда, запросил он с меня на четверть ниже университетской платы за лекции, лишний раз показав свой интерес к моим трудам. Вот со следующего утра я как раз собирался вплотную заняться той самой подготовкой, но не вышло — утром ко мне пришёл царевич Леонид.

После обязательных посиделок с Варварой мне пришлось обстоятельно и подробно излагать царевичу дело Ташлина и его любовницы. Слушал Леонид о-о-очень внимательно, даже в книжечку иной раз что-то записывал. Почему царь захотел получить доклад не от меня лично, а через брата, я и предположить не мог, но он царь, ему виднее. Помимо доклада, я передал через Леонида просьбу устроить поручику Фильцеву опеку над племянником и племянницей, ежели он о том попросит, потому как матери они лишились, а вскоре и отец отправится то ли на каторгу, то ли на виселицу, то ли на плаху. Дети-то не виноваты, что им так не повезло с родителями…

Следующим днём я посетил генерала Бервальда, то есть, конечно же, поручика Фильцева. От особых подробностей я его избавил, назвав, однако, имена убийц его сестры и поинтересовавшись, собирается ли он опекать племянников. Поручик моему вопросу удивился, так что мне же пришлось и принести ему извинения за то, что невольно усомнился в его родственных чувствах. Впрочем, меня это вовсе не расстроило — с извинений от меня не убудет, а устроенная судьба детей того стоит.

Сам генерал напомнил о статье о национальной безопасности для «Военного вестника», отвертеться у меня никаких возможностей не оставалось, так что пришлось пообещать, что к концу мая сделаю.

Домой от генерала я пошёл пешком, наслаждаясь ярким солнечным денёчком и предаваясь размышлениям о человеческой хитрости на примерах Ташлиных, Данилевича, баронессы, да и себя самого тоже. Что ж, в который уже раз убеждаюсь, что хитрость хитрости рознь…

[1] См. роман «Семейные тайны»

Суд над Евгением Ташлиным, Маргаритой фон Альштетт и Эльзой Липпе стал главным событием весны в московской жизни. Поскольку участие моё в открытии воровства Ташлина не имело надлежащего оформления установленным порядком, то и давать показания мне не пришлось — их представляла Палата государева надзора. Правда, дело о воровстве быстро выделили в отдельное производство, так что после суда по обвинению в убийствах Ташлиной и Данилевича Ташлину предстояло сменить на скамье подсудимых общество баронессы и Эльзы на компанию Серова и Варчевского.