— Ваше сиятельство, извольте пройти, его светлость примет вас немедленно, — секретарь князя Белозёрского пригласил меня в кабинет. Провожаемый завистливыми взглядами немногочисленных посетителей, ожидавших в приёмной, я встал и прошёл в услужливо распахнутую дверь.

Да, вот и настала пора встретиться с крупнейшим в Царстве Русском знатоком письменных памятников старины. Разумеется, предварительно я нашёл время поговорить с дядей Андреем, чтобы получить первоначальное представление о князе. Рассказ дяди меня впечатлил, уж больно незаурядной личностью оказался его светлость Владимир Михайлович князь Белозёрский. Герой войны со шведами (не той, где побывали мы с Василием, а той, что закончилась сорок с лишним лет назад), действительный академик Русской Академии наук, почётный профессор Московского, Киевского, Юрьевского, Варшавского и Берлинского университетов, непременный секретарь Царского общества русских древностей, член попечительского совета Царского Исторического музея и глава попечительского совета Царской библиотеки, автор основополагающих научных трудов по истории русской словесности, непререкаемый авторитет в своей области знаний и многих орденов кавалер — вот к кому я сегодня пришёл.

Обликом своим князь Белозёрский, надо сказать, больше походил на образцового аристократа, нежели на учёного мужа. Породистое лицо, которое морщины украшали, а не портили, идеально выровненные и тщательно начёсанные белоснежные бакенбарды, превосходно сшитый и безукоризненно сидящий кафтан, явно новенький, но с отставанием фасона от последней моды на пару лет, и аккуратнейшим образом повязанный галстук с обманчиво скромной заколкой (даже боюсь представить стоимость украшавшего её крупного сапфира) выразительно показывали, что на всю современную суету князь смотрит с высоты семидесяти восьми прожитых им лет и смотрит, прямо скажем, без особого одобрения.

— Государь предуведомил меня о вашем визите и просил оказать вам содействие, — перешёл князь к делу после положенных приветствий. Да, не каждый так скажет — «государь просил», и не у каждого эти слова будут звучать так легко и естественно, как в устах Владимира Михайловича. — Я вас слушаю, Алексей Филиппович.

— В ходе розыска по чрезвычайно запутанному делу, связанному в числе прочего с воровством некоторых чинов Палаты государева двора, всплыло упоминание о некоей старинной рукописи, якобы исключительно ценной, — начал я.

— Всплыло упоминание? — переспросил князь. — У вас, должен признать, интересная манера высказываться.

— Благодарю, Владимир Михайлович, — склонил я голову и продолжил: — Некоторое количество старинных рукописей губные изъяли. На мой взгляд, среди них ничего такого уж очень ценного нет, но хотелось бы узнать ваше мнение на сей счёт. Рукописи у меня с собой.

— Что же, Алексей Филиппович, показывайте, — дозволил князь.

Я извлёк из портфеля трофеи Крамница, помещённые поодиночке в особые укладки, и выложил их князю на стол. Знакомился с ними князь неспешно, но и не особо мешкая, заметно было, что много времени, чтобы составить мнение об увиденных древностях, ему не требовалось.

— Вот эта, — Владимир Михайлович отложил в сторону один пожелтевший лист с тёмно-бурыми письменами, — заслуживает введения в научный оборот как крайне любопытный источник, однако какой-то особенной ценностью не обладает. Остальные же — обычный рукописный материал, интересный разве что историкам или же не очень разборчивым собирателям. Должен сказать, давно уже Палата государева двора не радовала открытием каких-либо исключительных письменных древностей.

— Скажите, пожалуйста, Лев Михайлович, а какими свойствами должна отличаться старинная рукопись, чтобы считаться действительно исключительно ценною? — спросил я.

— Прежде всего она должна быть действительно старинною, то есть написанною не позднее четырнадцатого века, — над ответом князь долго не думал. — Либо, если содержание её представляет ценность для исторической науки или истории словесности, быть более поздним списком со старинного оригинала, что должно быть неопровержимо доказано тщательным её изучением.

— И в каком случае она будет представлять ценность для исторической науки? — захотел я уточнения.

— Если будет повествовать о каком-либо историческом событии, мало изученном либо же вообще неизвестном, — ответил князь.

— А для истории словесности? — не унимался я.

— Это должен быть неизвестный ранее памятник письменности, — просветил меня князь. — Слово, поучение, летопись, составленная в месте, ранее как источник летописания не отмечавшемся, и так далее.

Да, сразу видно — настоящий знаток, причём именно здешнего образца. В моём-то бывшем мире излагать свои мысли с такой ясностью у многих профессиональных гуманитариев считалось дурным тоном. Мне оставалось только с поклоном принять столь чёткое и понятное объяснение.

— Владимир Михайлович, — я решил, что от вопросов о рукописях пора переходить к вопросам об их ценителях, — а много ли собирателей способны оценить такую рукопись по достоинству?

— Понять, что рукопись и вправду ценная, смогут почти все, — сказал князь. — Представить, сколько она могла бы стоить, уже немногие. А заплатить эту цену — и того меньше.

— А если продавец не сможет внятно объяснить, откуда у него эта рукопись? — зашёл я с более интересной для меня стороны.

— Вы говорите о краденой рукописи? — князь понял меня правильно, но захотел, надо полагать, чтобы это сказал я.

— Да, — не стал я играть словами.

Князь на какое-то время ушёл в себя, я же сидел тихо, не смея нарушать ход его размышлений и терпеливо ждал.

— Алексей Филиппович, подробностями со мной не поделитесь? — наконец вышел князь из задумчивости.

— Рукопись была куплена на распродаже списанных бумаг, проводившейся Ярославским епархиальным архивом, — поведать князю те самые подробности я посчитал возможным. — Что это была за рукопись, установить пока невозможно, в архиве опись списанных и проданных бумаг не составлялась.

— Должна остаться общая опись архива, — напомнил князь. — Даже если её составили в новом виде после списания части бумаг, старая должна храниться в том же архиве. Но продолжайте.

Я мысленно сделал себе заметку передать напоминание Крамницу и продолжил:

— Куплена она была вроде бы законно, хотя есть подозрения, что имел место сговор покупателя с архивным служителем, продававшим бумаги. Далее её украли, причём кража была сопряжена с убийством, затем хозяин вернул её себе после двух других убийств.

— Жуткие вещи вы рассказываете, Алексей Филиппович, — князь поморщился.

— Уж какие есть, Владимир Михайлович, — вздохнул я. — Пока всё это точно не установлено, но в скором времени губные все необходимые доказательства соберут.

Тут я, конечно, скорее, выдавал желаемое за действительность, но мне было проще, потому как сам я именно так и считал.

— Как я понимаю, продавец рукописи пожелает скрыть столь неприятные подробности, а потому крайне невнятно изложит покупателю обстоятельства, при которых он стал её владельцем, — пояснил я.

— Что и позволит покупателю изрядно сбросить цену, — отметил князь. А вот тут он прав… — Впрочем, если ценность рукописи будет в самом деле очень высокой, купит её с такой историей только тот собиратель, который рассматривает своё собрание древностей прежде всего как вложение денег в предметы, что со временем будут лишь дорожать, — резонно заметил Владимир Михайлович.

Медленно склонив голову, я показал полное согласие с выводами князя. А как не показать, если почти наверняка так оно и есть?

— В Москве я вам назову только одного такого собирателя, — без долгих раздумий сказал князь. — Купец первой тысячи, заводчик Родион Максимович Долгогривов. Он уже давно прекратил сношения с иными собирателями, в общество платит взносы для того лишь, чтобы получать издаваемые обществом ведомости, собрание своё никому не показывает.