— А штык зачем такой сделали? — разобравшись с его переводом в боевое положение и обратно, спросил князь Романов.

— Во-первых, вес карабина что со штыком, что без него одинаков, — принялся я объяснять. — Стало быть, однажды пристрелянный карабин не потребует поправки при стрельбе, как это имеет место с пехотными винтовками, которые пристреливают со штыком, а потом могут стрелять и без него, но уже с поправкой. Кавалеристам и так-то стрелять нелегко, особенно с коня, для артиллеристов с сапёрами ружейная стрельба вообще дело не главное, потому и учат их этому в последнюю очередь. А так им всем прицеливаться легче и проще будет, может, и попадать почаще станут.

— А во-вторых? — одобрительно кивнув на мои пояснения, спросил генерал-воевода.

— Во-вторых, артиллеристам, а особенно сапёрам и без того приходится много что к поясному ремню цеплять, — заметил я. — Зачем ешё и ножны для штыка навешивать? Да и конникам тоже проще будет.

— И казаки, с их-то своеволием, так штыки, хм, не потеряют, — на замечание генерала Делирадовича генерал-воевода Романов и генерал-бригадир Бервальд отозвались понимающими усмешками.

— А что по цене? — поинтересовался главноначальствующий Военной палатой.

— На восемьдесят две копейки дороже карабина без штыка, на двадцать семь копеек дешевле предыдущего образца казачьей винтовки и на шестьдесят четыре копейки дешевле винтовки драгунской, — это уже отвечал отец, и скрыть некоторую гордость, на мой взгляд, впрочем, оправданную, у него не особо и получилось. — И ещё девяносто пять копеек экономии на ножнах для штыка у драгун. Это при выделке от пяти тысяч штук.

— По кавалеристам удешевление выходит, по артиллеристам с сапёрами удорожание, — педантично отметил Бервальд. — Но кавалеристов больше.

— Как скоро сможете поставить две тысячи этих карабинов для войсковых испытаний, Филипп Васильевич? — спросил князь Романов.

— Если без ущерба для выделки пехотных винтовок, то к маю месяцу, Константин Иванович, — ответил отец.

— Без ущерба, Филипп Васильевич, конечно же, без ущерба, — подтвердил генерал-воевода, и уже через час мы покинули Военную палату с подписанными бумагами. Отец отправился домой, я же поймал извозчика и двинулся в Знаменскую губную управу.

— О, Алексей Филиппович, рад вас приветствовать! — кажется, Крамниц и правда мне обрадовался. — Быстро же вы обернулись!

Ага, а вот и причина радости. Я перед отбытием в Александров предупредил Ивана Адамовича, что это может оказаться надолго. Ну кто ж тогда знал, что управление Тульского оружейного завода, поддавшееся-таки моему напору и согласившееся оплатить обучение у меня своих артефакторов, в последний момент решило перестраховаться и получить на это разрешение Палаты казённых имуществ! В итоге там всё ещё продолжалось согласование, а у меня обозначилось временное окно неизвестной пока что продолжительности.

— Быстро, но, боюсь, ненадолго, Иван Адамович, — развёл я руками. — Скоро, думаю, опять придётся из Москвы уехать. Порадуете чем, или как?

— Новости есть, — признался Крамниц. — А радоваться им или нет, вы сами решайте.

Нет, всё-таки что-то немецкое, кроме фамилии, у него явно имеется. Ну не характерна для нас, русских, такая вот привычка всё раскладывать по полочкам — вот вам, мол, новости, а вот право их оценивать, выбирайте на свой вкус. Ладно, и Бог бы с ним, меня сейчас больше интересовали как раз новости, а не особенности мышления Ивана Адамовича, поэтому, получив от пристава допросные листы, я сразу же погрузился в чтение.

В стене молчания прислуги Ташлиных появилась изрядных размеров брешь — заговорила Ефросинья Дударева, служанка Антонины Ташлиной. Правда, особых заслуг Крамница в том не было — Дударева явилась в губную управу и дала показания по собственной воле. Разумеется, Крамниц поинтересовался у неё причинами столь внезапной откровенности, и Дударева бесхитростно поведала, что Ташлин её рассчитал, в семье Фильцевых, откуда она пришла в дом Ташлина вместе с хозяйкой, ей теперь места тоже не нашлось, вот и захотела она отомстить хозяину дома, оставившему её без крыши над головой и средств к существованию.

Поначалу у меня складывалось впечатление, что на звание страшной мести показания Дударевой не тянули. Да, она подтвердила, что у Ташлиной был любовник. Да, данное ею описание того любовника, пусть и утверждала она, что видела его один лишь раз, вполне подходило Данилевичу. Но опознавать тело Данилевича Дударева напрочь отказалась, заявив, что страсть как боится лежалых покойников, и потому делать этого ни за что не будет, «вот хоть прямо сей же час велите меня в железо и в Сибирь!». Добрый Крамниц, предупредил её заранее, что тело не особо свежее…

Более того, то, что Дударева говорила дальше, смотрелось хорошим таким камнем в огород её покойной хозяйки. Оказывается, госпожа Ташлина перед каждым приходом Данилевича попросту усыпляла всю прислугу в доме. Делала она это с помощью магии, подробности из путаных объяснений Дударевой Крамниц не понял, а уж я тем более. Кстати, сама Дударева хозяйке в том помогала, каждый раз обходя дом и проверяя, на всех ли слуг подействовали усилия Антонины Георгиевны, после чего Ташлина усыпляла и её саму. Исходя из того, что накануне той самой ночи, когда в дом залез вор, усыпление прислуги тоже проводилось, можно было считать установленным, что застрелил вора как раз Данилевич.

Ещё Дударева изменила свои ранние показания. Если сначала она говорила, что хозяйка послала её нанять карету для поездки в имение, то теперь призналась, что соврала и на самом деле Ташлина велела нанять карету до постоялого двора в Беляеве. На слова Крамница о том, что ложные показания могут привести на каторгу, Дударева возражала, что лгала ему исключительно по приказу хозяйки, видимо, в её понимании это была уважительная причина для лжи. По поводу того, почему хозяйка отправилась в дорогу одна, без служанки, Дударева ничего сказать не смогла, не знала.

А дальше Дударева, надо полагать, вспомнила, что пришла к губным, чтобы отомстить Ташлину и наговорила много интересного и про Евгения Павловича. По её словам, хозяин и сам содержал любовницу, более того, супруга его о том знала и даже была с той самой любовницей знакома. Тут Крамниц, ясное дело, возжелал подробностей, и Дударева показала, что видела однажды хозяина с некоей, как она выразилась, «по виду барыней», о чём и доложила Антонине Георгиевне, а та лишь отмахнулась, сказав, что знает и об измене мужа, и саму его любовницу тоже знает, и ей, дескать, без разницы. Хм, может, когда Ташлина упрекала супруга в том, что он уделяет внимание не ей, а службе, она вовсе и не службу в виду имела? Надо бы Ивану Адамовичу подсказать, пусть потрясёт слуг на предмет того, о чём именно ругались хозяин с хозяйкой, хотя он-то почти наверняка и без моих подсказок за это уцепится. Но вообще интересная семейка, нечего сказать…

Из допросного листа следовало, что сначала Крамниц уцепился за любовницу Ташлина и принялся выпытывать у Дударевой подробности, в чём, однако, не преуспел — да, она видела, как Ташлин и та самая «по виду барыня», мило беседуя, вместе вошли в некий богатый дом в Скатертном переулке. Сколько-нибудь внятно описать «барыню» Дударева не смогла. Ну, дом-то Крамниц уж точно проверил, вот и расскажет потом, что там с ним такое…

Упомянула Дударева и о том, что Ташлин приносил домой старинные книги и вещи, нередко дорогие. Тут Крамниц зацепился за слово «дорогие» и взялся выяснять, почему они Дударевой такими показались. Даже на бумаге чувствовалась обида Дударевой на то, что пристав сказал, будто ей показалось — она уверенно утверждала, что там были и золотые вещи, и серебряные, и с каменьями, и вообще, мол, в дорогих вещах она понимает, потому как не в бедных домах служила. На вопрос, только ли приносил Ташлин домой такие вещи или и уносил тоже, Дударева внятно ответить не смогла, хорошо хоть, от себя додумывать ничего не стала.

— Как вам, Алексей Филиппович? — широко улыбнулся Крамниц.