— А не кажется ли вам, мои мудрые наставники, что вся, или, лучше сказать, большая часть ваших выводов основана на произнесенной мною фамилии?

— Именно так.

— Так вот. Вы не сердитесь сильно, уважаемый Самуил, но вы упрекаете меня в непонятливости, однако же и сами плохо слушали меня. Я назвал свое имя из той жизни, что я помню. Из иного мира, если угодно. И имя мое сомое обыкновенное, как и сам я — самый обыкновенный. Не дворянин, и тем более не аристократ. — Максим постарался изобразить обезоруживающую улыбку закатившему глаза Ивану.

Самуил ничуть не рассердился.

— Ваше неверие делает вам честь, юноша. Конечно же я верю вам. Верю, что вы говорите именно то, что считаете правдой, и именно это в вас мне импонирует. Вам, "человеку обыкновенному", по вашим словам, заявляют, что человек вы не вполне обыкновенный. Вам предоствляют доказательства, как силой логики, так и попросту факты, ведь вам кажется, будто вы жили никогда не используя магию, в неком мире, где ее нет вовсе. Однако же именно вы использовали ее, и не раз, как средство излечения и нанесения ущерба. И все равно не верите. Но я вам докажу.

— Сделайте одолжение.

— Сделаю, — кивнул маг, — именно одолжение. Насколько я могу понять, все дело лишь в том, что некие "свои" воспоминания вы воспринимаете за реальность, а других воспоминаний у вас нет. Они стерты.

— Пусть так. И что вы предлагаете — написать мне в голову стертое вновь?

— Почти. Дело в том, что само понятие "стертая память" условна. Так говорят. На деле же блокируется некая часть памяти. Если действительно стереть память, а такое возможно, то подопытный превратится в пускающего слюни дурачка, не помнящего ровным счетом ничего. Это явно не ваш случай. Я предлагаю вам посмотреть на то, что именно вам блокировали так же, как смотрят на закрытую дверь. Немного потрясти ее ручку, поглядеть сильно ли заколочено, поискать глазок… Я хочу попытаться помочь разыскать хоть что-то, что могло бы вас поколебать в вашей настойчивости. Согласитесь — очень уж странно блокировать не часть памяти, а все события целиком, начиная от детских воспоминаний, и при этом не затронуть ни способность к речи, ни к рациональному, пусть и не всегда, мышлению. Логично было бы и впрямь сделать из вас идиота, раз кому-то захотелось столь полно лишить вас памяти, но этого не сделано. Наоборот, мастер, а это мог лишь действительный мастер, выбрал чрезвычацно сложный путь, заблокировав память, но не заблокировав способности. Да и заблокировав ли?

— Что вы хотите сказать? Я теряю ход вашей мысли.

— Вспышка магии в критический момент, вот что. Вы понимаете, магия не что-то извне, это внутреннее содержание, а использование ее неразрывно связано не только лишь со способностями, но и знаниями человека. Как и многое другое, естественно. Как возможно применить то, чего не знаешь? Никак. Вывод — часть блокировки слетела в момент кризиса, не повредив при этом вам. И это еще больше говорит об уровне работы мастера. Или он неумеха, и сделал все тяп-ляп, или же наоборот, работа столь тонкая, что остается позавидовать.

— От меня что требуется? — Максим пожал плечами. Не хотелось себе в этом признаваться, но режим "мне все равно" давал сбой. Природное любопытство желало знать что-то новое, да и игра постепенно захватывала, оказываясь не столь бестолковой как казалась вначале.

— Сущие пустяки. Я дам вам напиток. Не слишком приятное на вкус… Хотя вы и не такое употребляете. Вы примете его когда будете ложиться спать. Вас посетят видения. Хотя бы понадеемся на это. Они и будут частью вашей памяти, куски, с которых блокировка слетела. Надеюсь.

— Видения? Вы говорите "видения", и желаете, чтобы я сон посчитал за реальность?

— Именно. Вы сами убедитесь, если вск пройдет так, как я думаю.

— А почему вы сами каким-нибудь образом не залезете мне в голову, да не посмотрите на эту "дверь"? Что, опять чушь сказал?

— Есть такое. Иван вас заждался, кстати. Домыслы домыслами, но занятия никто не отменял.

Когда Максим ввалился в свою "камеру", то "видения" были последним чего он желал. Проходя мимо зеркала парень только скривился, очень уж изможденным показалось собственное отражение. А ведь зеркало еще и полнит! Макс рухнул на кровать. В глазах щипало и становилось даже больно. Он зажмурился и слегка надавил пальцами на глазные яблоки. Помогло. Предстоящее пугало, но он понимал, что не найдет в себе сил отказаться. Новая реальность все больше заявляла свои права, и Максим был близок к тому моменту отчаяния, когда человек делает то, что от него хотят, но с добавлением некой бесшабашной смелости, маскирующей пооажение от самого себя. Наконец он дозрел.

— Однако же, не будем расстраивать Самуила. Посмотрим и видения.

Он достал пузырек с темно-зеленой жидкостью, открыл его, понюхал и выпил.

Кабинет внушал. Вся мебель в нем, ее массивность, качество отделки, дышавшее временем старых мастеров, подбор материалов, высота потолков и приглушенность света — все составляло гармоничное ощущение чего-то незыблемого, сильного и спокойного. Портреты предков на стенах, казалось наблюдали за соблюдением чинности и благопристойности, как единственно возможного состояния данного места. Максим стоял перед широким, черного цвета дубовым столом, за которым сидел тот, кто был его родителем. Мужчина лет пятидесяти, совершенно седой, со шрамами на правой стороне лица. Вид его привлекал и отталкивал одновременно. Казалось, будто он лишний здесь, маленький человечек среди солидных вещей, но глаза его притягивали, ярко-голубые, в них угадывалась беспощадная воля, привыкшая подавлять людей и сокрушать препятствия. Максим поежился под пристальным взглядом.

— И ты позволишь состояться браку?! — Мягким, и оттого более страшным голосом произнес отец.

— Пусть женятся, — Максим услышал собственный глухой голос. — Совет им, да любовь. Я их простил.

— Раевский думает позволено им все! И ошибется он, жестоко расплатившись. Здесь не тебе решать, но ты мой сын. И кровь и честь моя здесь слиты воедино. Я твой отец, и, как отец, я говорю тебе — убей. Это приказ. И должен ты исполнить. Выбора нет. И так и так беда. Простил он! А они тебя простили? Как будет жизнь твоя, после "простил"? Им все равно, живой ты или мертвый. Смеются или нет.

— Приказ я выполню, но это ведь убийство. Ко мне Раевский приходил вчера.

— Отчаянный храбрец! В шаферы звал?

— Зачем вы насмехаетесь, отец? Действительно он любит и потерян. Просил стать другом, и…

— Молчи, не то умру со смеху! — Отец насмешливо улыбнулся. — Стать другом это то, что надо. Ему лишь, не тебе. Какое благородство! Невесту увести и дружбу предложить. Ты что, дурак, поверил? Его я прочитаю лучше многих, уж поверь. Отца его я знаю превосходно. Отпетый фанфарон и себялюбец. Глупец, которых мало в свете, поскольку мало кто имеет столько костылей, чтобы не дать собственной дури повалить себя. И род и сила, связи и богатство. Которое он промотал наполовину, но все равно краев его не знает! А яблочко от яблони не может укатиться далеко. Таков и сын, по всему видно. Раевский младший наглый пустозвон, с хорошим воспитаньем. Не веришь мне, я чувствую? Подумай сам. Нет, вспомни, как все началось? Помолвлены вы с Юлией с рожденья, никто не против был, даже вы сами нравились друг другу, и вдруг что?

— А потом они встретились….

Видение сменилось. Изчезли кабинет, отец и портреты, ушло ощущение давящего взора, Максим обнаружил себя за столом с двумя собутыльниками, судя по всему, в ресторане. Мгновением позже пришло узнавание. Молодые люди были его сослуживцами и товарищами в разного рода проделках всякой степени невинности.

Оба были пьяны. Судя по приборам, застолье продолжалось не менее часа, и глаза друзей блестели от выпитого. Один из них, Константин, статный, плотно сбитый усатый блондин, держал Максима за предплечье и, жарко дыша ему в лицо, что-то доказывал. Макс прислушался: