Катер снова заквакал гудком и описал крутую циркуляцию. Слева в скулу его ударила волна, разведённая проходящим мимо большим пароходом, и утлое судёнышко едва не легло на борт. Из рубки, куда скрылся капитан, донеслись замысловатые ругательства на смеси греческого и русского.

— Эй, шеф, полегче нельзя, а? — одной рукой я судорожно вцепился в леер, а другой ухватил за шиворот Марка. Пижонская шерсть его куртки затрещала. — Ещё немного — и утопил бы нас у самой пристани!

Волновался я зря — катерок уже выровнялся и, стуча машиной, принялся разворачиваться. Берег быстро надвигался на нас, и я постучал кулаком по фанерной крыше каюты.

— Азия на горизонте, мадемуазель! Собирайтесь поскорее, нас с вами ждут великие дела

Шипение разозлённой кошки было мне ответом.

Грек-капитан оказался поистине бесценным человеком. Узнав о том, что русские пассажиры намерены продолжить плавание через Мраморное море, Дарданеллы, в палестинский порт Яффо (и, мало того, ищут способ сделать это, по возможности, тайно), он озадаченно поскрёб затылок и решительно крутанул штурвал, направляя свою скорлупку к застывшему на бочке однотрубному пароходу. На мой вопрос — «куда это мы?» — он объяснил, что старшим механиком на этом пароходе служит его родственник; что судно отправляется в рейс до Александрии с заходом в ливанский порт Бейрут через несколько часов, как только капитан вернётся с берега. И, хотя стоянка в Яффо не предусмотрен, старшему механику нетрудно будет найти повод, чтобы вынудить капитана сделать там короткую остановку — якобы для мелкого ремонта, который, тем не менее, никак нельзя сделать в море.

«Русские однажды очень помогли. — сказал грек. — Это было давно, ещё при царе, я тогда возил контрабандой духи, шёлковые чулки и табак из турецкого Трапезунда в Одессу. Когда мой баркас разбило штормом, капитан русского торгового барка достал меня из воды и даже дал немного денег, хотя обязан был сдать полиции за вознаграждение. Он поступили как хороший человек, поняв моё несчастье, так неужели я не помогу его соотечественникам в таком пустяковом деле? Старый Георгий Апостолокакис помнит добро, и если он говорит, что вас доставят в Яффо так, что никто не будет об этом знать — значит, так тому и быть! А если вы ещё и не поскупитесь и заплатите за проезд, то вам выделят отдельную каюту. Небольшую, правда, тесную, и к тому же, без с одним умывальником вместо гальюна, но тут уж ничего не поделаешь: «Пелопоннес» — грузопассажирское судно, и особых удобств для путешествующей публики там отродясь не было. Зато в каютах и кубриках почти нет клопов, кок отлично знает своё дело — голодать во время рейса не будете!

Капитана насчёт клопов прозвучал довольно зловеще, но меня он не остановил. Заверив капитана, что плата за проезд не проблема (как и небольшое вознаграждение для его родственника-механика), я отправился к спутникам, чтобы сообщить им новость.

Возражать, как я и ожидал, никто не собирался: предложение капитана решало сразу несколько проблем и прежде всего — гарантированно стряхивало с нашего хвоста любую возможную слежку. Я попросил капитана сегодня же дать телеграмму — «вот адрес и текст по-английски, только чтобы непременно сегодня!» — подкрепив свою просьбу золотым пятирублёвиком. Телеграмма была нужна для того, чтобы человек Блюмкина встретил нас в Яффо и доставил в Иерусалим, на встречу с агентом «Бегун».

А пока нам предстоят несколько безмятежных деньков- море, рыдающие вскрики чаек, косяки чёрных дельфинов, сопровождающих пароход, острова Архипелага на горизонте, бархатно-чёрное ночное небо Средиземноморья, сплошь в крупных, как вишня, звёздах, и греческая кухня, достоинства которой мы уже успели оценить по достоинству. Более, чем достаточно, чтобы привести в порядок нервы и не спеша обдумать предстоящие действия — при условии, конечно, что имеешь хотя бы малейшее представление о том, в чём они должны заключаться.

Ноябрь 1929-го года выдался в Москве на славу. Случались даже солнечные деньки, когда чёрные, голые ветви лип рисовались на фоне не по-осеннему голубого неба, а ветер, дующий со стороны Москвы-реки, шуршал в аллеях опавшей листвой. Квакали клаксоны проезжающих автомобилей, дребезжал, выворачивая со стороны Арбатской площади, и неторопливо катил в сторону Пречистенских Ворот трамвай, да маялся на углу бульвара и Сивцева Вражека милицейский в чёрной шинели. Часы на фонарном столбе напротив обшарпанного здания усадьбы декабриста Нарышкина, о чём сообщала памятная доска возле входа, показывали половину второго пополудни, и народу на бульваре было немного — середина рабочего дня, добропорядочные москвичи на службе, время праздношатающейся публики наступит позже, к вечеру. А в этот час в перспективе аллеи народу почти не было. Разве что, сидели кое-где на скамейках старики со своими газетами, да немолодая женщина неспешно катила большую, на низких колёсиках, детскую коляску — судя по старенькому невзрачному пальто и серому платку на голове, няня или домработница, воспользовавшаяся пригожим осенним деньком, чтобы прогулять хозяйское чадо.

Двое мужчин неспешно прогуливались по аллее Гоголевского бульвара. Тот, что повыше, с узким костистым лицом, и тонкими губами — облик, характерным для выходцев из Прибалтики и западных областей Украины — носилнад высоким лбом тёмно-зелёную фуражку с эмалевой звездой на околыше. Его кожаный реглан, распахнутый так, что открывал щегольской военного покроя френч, на бордовых петлицах которого красовались четыре ромба — знак принадлежности к высшему руководству ОГПУ. Облик его спутника был подчёркнуто гражданский — тёмное пальто, шляпа с узкими полами, в руке — зонт-трость с изогнутой желтовато-белой ручкой.

— И зачем понадобилось вытаскивать меня на пленэр? — с неудовольствием спросил чекист. — Могли бы, кажется, поговорить у тебя в кабинете!

Штатский улыбнулся — самыми кончиками тонких губ.

— У нас с тобой кабинеты теперь в разных зданиях, забыл?

— Недолго и заехать…- проворчал в ответ его спутник. — Ты ведь по-прежнему в ЦК[1]?

— Да, сижу на Старой площади. — кивнул штатский. — Ты там собрался приватно беседовать? Или предлагаешь мне приехать к вам, на Лубянку?

— Нет уж, лучше здесь. — при упоминании родимой конторы чекист поморщился. — Не вовремя ты нас оставил, Анатолий, ох, не вовремя. И надо было тебе дуром переть против Генриха? Что он заигрывает с правыми в ЦК и без тебя всем известно, то зачем же вот так, в лоб? Только разозлил, так, что он до Кагановича дошёл, а тот доложил обо всём напрямую Кобе!

Чекист обращался к собеседнику не по настоящему его имени, а по псевдониму, который тот использовал ещё в семнадцатом, семнадцатом году, когда «Анатолий Мурский» служил после февральской революции редактором иркутской газеты «Голос социал-демократа», состоя, заодно, в боевой организации иркутского комитета большевиков.

— С каких это пор партийное руководство вмешивается в наши внутренние дела? — буркнул штатский.

— С тех самых, как Ягоду утвердили в должности решением Центрального Комитета. И ты не хуже меня знаешь, что он, по сути, их представитель в ОГПУ и имеет право действовать даже и через голову Менжинского[2]. И решать, уклоняется он от генеральной линии партии, уж извини, не нам с тобой. И уж тем более — не стоило разводить в нашей конторе внутрипартийные дрязги. Оставь эту привилегию Центральному Комитету, у них это хорошо получается.

— Ты ещё порассуждай вслед за Артузовым о «трилиссеровой лихорадке»! — окрысился штатский. — Он, кажется, придумал этот идиотский термин?

— Так он прав! Не хватало ещё развести органах критику и самокритику в отношении служебных дел на партсобраниях! Это, уж прости, ни в какие ворота…

— Ты ради этого меня сюда пригласил? — штатский не скрывал раздражения. — Как подсказывала мне совесть большевика, так я и поступил, и нечего больше об этом. Говори лучше, зачем звал, а то у меня на четырнадцать-двадцать назначено совещание.