…значит, они всё же поставили его к стенке, не посмотрев на все предыдущие заслуги? Что ж, пожалуй, он не удивлён — особенно если верить тому, что писал автор книги о глупостях, беспорядочных метаниях и роковых ошибках, которыми были полны последние его дни в Москве перед арестом.

…Позже, в декабре, Троцкий в своем «Бюллетене оппозиции» писал, что «только узкие партийные круги знают о расправе Сталина над Блюмкиным» и что «из этих кругов систематически распространяются слухи о том, будто Блюмкин покончил жизнь самоубийством. Таким образом, Сталин не смеет до сих пор признать открыто, что расстрелял „контрреволюционера“ Блюмкина…».

Значит,бывшим коллегам мало было поставить его к стенке — им зачем-то понадобилось сделать это скрывать. Впрочем, у них всё равно ничего не вышло — те, кому надо, очень скоро узнали обо всём. Но… как это ни глупо звучит, Яшу грызла самая настоящая обида. Как там, вынести ему смертный приговор, привести его в исполнение — и всё это втихую, украдкой, словно жалкого уголовника? Это его-то, от чьих выстрелов однажды содрогнулась вся Европа?

…Если бы попавшие на тот свет люди могли видеть, что происходит после них на Земле, Блюмкин наверняка был бы недоволен. Недаром, когда ему объявили о приговоре, он лишь спросил: «А о том, что меня сегодня расстреляют, будет завтра опубликовано в „Правде“ или в „Известиях“?». Но увы — о расстреле советская печать не сказала ни слова. Зато уже седьмого ноября, в день двенадцатилетия Октябрьской революции, в «Правде» появилась статья товарища Сталина «Год великого перелома: к XII годовщине Октября». Сталин провозгласил окончательный отказ от политики нэпа и обозначил «новый курс» — ускоренной индустриализации в промышленности и коллективизации в сельском хозяйстве…

Он с треском захлопнул книгу, швырнул её на кухонный стол. Налил ещё коньяку, выпил, поморщился и снова раскрыл томик — на этот раз в самом конце, где на толстой мелованной бумаге были напечатаны фотографии. На многих из них был он сам, на других знакомые ему люди — от Есенина и Мандельштама, до Бокия, Дзержинского и напарника по убийству Мирбаха, эсера Андреева. Фотография самого Мирбаха тут тоже имелась — как и фотографии Сталина, Троцкого и других выдающихся деятелей эпохи. Яша пролистал фотографии ещё раз и усмехнулся: так-то, господа хорошие, все вы до единого давным-давно превратились в прах, от некоторых не осталось даже могил — а он, Яша Блюмкин жив-здоров, в очередной раз сумев обмануть неминуемую смерть. Так что — нет, мы ещё покувыркаемся…

Он поставил остывший кофейник на газовую конфорку, вспыхнувшую острыми голубыми язычками после нажатия одной-единственной кнопки, и снова взялся за книгу.

…После ареста Блюмкина под подозрением оказались также его агенты «Прыгун» и «Двойка», находившиеся на нелегальной работе в Бейруте. Эти двое держали комиссионную контору на улице Арембо и осуществляли связь между палестинской агентурой и советской разведкой в Константинополе...

Яша сделал на полях пометку карандашом. Кому-кому, а уж ему-то хорошо было известно, что супруги Штивельман постоянно проживали вовсе не в Бейруте, а в Иерусалиме, и к комиссионной конторе их коммерческая «крыша» никакого отношения не имела. Книга была полна и не таких ошибок, порой на грани откровенных нелепиц — чего стоил хотя бы «анализ» слухов и сплетен о его, Яши, причастности к гибели Есенина!

Он сразу открыл книгу на последней главе, где описывались арест, осуждение и последовавший за этим расстрел. Оно и неудивительно — мало кому выпадает возможность ознакомиться с черновой версией собственной судьбы! Но потом он пролистал ещё несколько глав — и вот, наткнулся на описание того, что случилось с сотрудниками палестинской резидентуры, которую он старательно создавал и пестовал несколько лет кряду.

…по требованию следователя, Блюмкин написал сотрудникам своей резидентуры письмо с указаниями при первой же возможности выехать в Москву. 14-го ноября 1929-го года следователи ОГПУ допросили их о том, как они познакомилась с агентом «Живой» и были им завербованы. Таким образом, арест Блюмкина привел к тому, что все усилия, затраченные на создание советской разведывательной сети на Ближнем Востоке, пропали втуне…

Прочтя эти строки, Яша задумался. Разгром его ближневосточной резидентуры — шаг вполне предсказуемый, ни одна спецслужба не рискнёт доверять агентам, которых завербовал разоблачённыйпредатель. Таких в лучшем случае переведут в резерв и заморозят всяческие с ними контакты. В худшем же — следы Шина и супругов Штивельман потерялись где-нибудь на Соловках, а то и в безымянной могиле — так обычно хоронили расстрелянных по секретным приговорам.

Но фокус в том, что на самом деле никто его, Яшу, не арестовывал, не допрашивал и не расстреливал. И рады бы, да не успели, не дотянулись вовремя — а теперь уж и не достанут, временной интервал в сотню без малого лет отличная тому гарантия. И, значит, писем своим людям он не писал, за исключением единственной шифрованной записки для прыгуна, переданной (как он искренне надеялся) Алёше Давыдову. Других способов вызвать агентов в Союз нет — «Прыгун» и «Двойка» попросту не поверят распоряжению, переданному по иным каналам. И получив его, поторопятся сменить квартиру, опасаясь провокаторов — азы конспирации, с которыми Яша лично их ознакомил… А значит, оставался шанс, что резидентура уцелеет и сможет принять участие в задуманной грандиозной операции. Правда, уже без него самого.

И тут его, как громом поразила мысль: раз ареста никакого не было, и чекисты вместо предателя и двурушника Блюмкина получили пятнадцатилетнего подростка, проку от которого в плане следствия ровным счётом никакого — откуда, в таком случае взялась книга, которую он сейчас читает?

Он быстро пролистал книгу. Вот ведь она, фотокопия приказа о его расстреле — того самого, внутреннего, по ОГПУ. То есть, расследование всё же состоялось? Но… кого тогда арестовывали и допрашивали? Неужели «коллеги» пошли на то, чтобы целиком полностью сфабриковать это дело? Крайне сомнительно. Но вот и приказ и подробное, в деталях, описание его ареста, дознания и расстрела, и даже реакция Льва Давыдовича на это печальное событие не забыта… К кому же всё это тогда относится? К какому-то другому Якову Блюмкину? А он сам тогда — кто?

Яша понял, что запутался окончательно.

День седьмое ноября, красный день календаря. Здесь это стихотворение ещё не написано, но я-то отлично его помню. У нас, в коммуне имени тов. Ягоды сегодня торжественное построение с митингом, транспарантами и бодрыми маршами, которые играл наш, коммунарский духовой оркестр под непосредственным руководством завклуба Тяпко. Всеобщий выходной, что на производстве, что на учёбе; после обеда праздничный концерт, подготовленный силами коммунарской самодеятельности, после которого демонстрировался новый фильм — «Сам себе Робинзон», нравоучительная история с моралью на тему ложной романтики, отвлекающей советского пионера от учёбы. Вместо ужина праздничное застолье с конфетами и пирогами, после которого — ура, танцы!

Оркестр — на этот раз уже другой, приглашённый из Харькова из тамошнего музыкального техникума — чередует вальсы с чарльстонами и чем-то шибко народно-украинским. Коммунары неумело выделывают па в актовом зале, освобождённом по такому случаю от лишней мебели, а я… у меня грустное событие. Завтра Елена моя свет-Андреевна уезжает в Москву: «вот и всё, милый Алёшенька, наши дела здесь закончены, начальство требует назад. Может, когда ещё и свидимся?..»

А пока — бурное прощание на весь вечер в её тесной комнатёнке, во флигеле «особого корпуса», предназначенном для проживания сотрудников. Раньше мы избегали «светиться» столь беспардонно, предпочитая свидания «на выезде», на нейтральной территории, но напоследок всё же сподобились нарушить этот запрет. В результате, в отрядную спальню я попал лишь часа в три ночи, забравшись в главный корпус через предусмотрительно оставленное приоткрытым окно вестибюля первого этажа. Впрочем, сегодня вечером строгая процедура отбоя скомкана — праздник же!