Граф Феликс Потоцкий отправился в суд и с гордой, уверенной осанкой вступил в зал заседаний, где совещалось собрание высших судей и сановников государства.

Судебный процесс ещё мало подвинулся вперёд. Кроме Лукавского, был схвачен рыскавшими кругом патрулями также и Стравенский, равно как и ещё некоторые из подчинённых заговорщиков. В Лукавском и Стравенском узнали управителей из лугового имения графа Потоцкого, но сами они по-прежнему упорствовали в своём запирательстве и отказывались отвечать на задаваемые им вопросы.

Графу Потоцкому было предложено удостоверить личность арестованных; он ответил с надменно-равнодушной миной, что управители его мелких имений незнакомы ему в лицо, а его доверенный, который один и самостоятельно ведёт все хозяйственные дела, находится теперь в отъезде.

Эти сведения были достаточны конечно лишь на время, почему именно граф и беспокоился так сильно о Пуласком, отсутствие которого страшно заботило его. Однако его внезапное возвращение и отъезд освободили Потоцкого от этого тяжёлого гнёта, потому что теперь пропала всякая возможность доказать какую-либо связь между ним и заговорщиками. Ввиду этого он с ещё более, чем когда-либо, гордым и победоносным видом вступил в зал заседаний, отвечая с вызывающей надменностью на мрачные взгляды, обращённые на него кое-кем из присутствующих. Лукавский и Стравенский не слыхали ничего о том, что происходило за стенами их тюрьмы; до них не достигла весть о спасении и возвращении короля. Само собою разумеется, они не сомневались в том, что заговор не удался, благодаря какому-то несчастному обороту дела, но находились ещё в недоумении, не зависел ли состав суда, пред которым они предстали, от русского влияния; они всё ещё считали возможным народное восстание и потому держались безусловного запирательства как в своих собственных интересах, так и ради пользы прочих участников заговора.

По просьбе Косинского, король изъявил желание выделить его совершенно из судебного процесса, чтобы не сделать невозможною будущность, обещанную им своему спасителю, и суд уважил желание короля ради заслуги Косинского в деле спасения монарха; тем не менее было наконец решено привести Косинского на очную ставку с прочими заговорщиками. С тяжёлым сердцем пришлось королю согласиться на это, так как он не имел власти противиться распоряжению суда. Но он настойчиво потребовал, чтобы ему было предоставлено решение участи Косинского и чтобы все члены суда поручились своим словом в том, что его спаситель не будет лишён ни жизни, ни свободы.

Суд собрался. Обвиняемые Стравенский, Лукавский и четверо других также арестованных заговорщиков были введены в зал.

Заточение положило свою печать на заключённых: Лукавский и Стравенский поражали своей бледностью и истощённым видом, но мрачная решимость читалась в чертах этих людей и почти насмешливая улыбка мелькала по их губам, когда они по-прежнему отказывались отвечать на все предлагаемые им вопросы.

Государственный канцлер, занимавший председательское место, подал знак, и непосредственно вслед за тем стража ввела в зал Косинского. Он был бледен, держался неуверенно и нерешительно. При виде Стравенского и Лукавского его лицо покрылось яркой краской, а в глазах блеснула молния гнева.

Его сообщники с удивлением переглянулись между собою; они не могли объяснить себе это позднее появление своего товарища, оставленного ими напоследок при короле.

Государственный канцлер поочерёдно спросил их обоих, знаком ли им Косинский. Оба отвечали по своему обыкновению: «Нет!».

— Ваше запирательство не приведёт ни к чему, — торжественно произнёс канцлер, — вам придётся признать, что Сам Господь простёр Свою десницу, чтобы помешать вашему преступлению. Говорите, Казимир Косинский! расскажите, как произошло преступное дело и как случилось, что коварный план был разрушен.

Косинский с глубоким волнением рассказал всё происшедшее; он сообщил о том, как был сначала вовлечён прочими заговорщиками в их заговор, как поклялся на чудотворной иконе Богоматери, как потом всё было подготовлено и как, пока всё это происходило, на него часто нападали сомнение и недоумение. Вслед за тем он перешёл к событиям роковой ночи, когда был отделён от остальных и наконец остался один с королём в лесу при Мариемоне. Присутствующие были потрясены, когда он передавал свой разговор с королём в безмолвии уединённого леса и описывал впечатление, произведённое на него словами короля, который разъяснил ему недействительность его богохульной клятвы. Многие из заседавших на суде склонили головы, чтобы скрыть слёзы, выступившие у них на глаза.

Взволнованным сильнее всех казался Потоцкий. Он проводил носовым платком по глазам и не раз, тяжело вздыхая, поднимал взоры кверху, как будто хотел возблагодарить Небо, помешавшее такому гнусному преступлению.

Косинский рассказывал всё просто, ясно и понятно; лишь своей любви не коснулся он и умолчал о согласии короля поддержать его сердечные желания. Он упомянул только про обещание Станислава Августа милостиво зачесть ему его раскаяние и спасительную помощь.

Когда он кончил, канцлер спросил:

— Ну, Казимир Косинский, признаете ли вы вот в тех двоих своих товарищей, с которыми вы подготовляли и исполняли преступный план?

Косинский посмотрел в сторону Лукавского и Стравенского, мрачно глядевших на него в упор. Один миг он как будто колебался, но потом сказал ясным, твёрдым голосом:

— Да, я узнаю их; это они представили мне свой замысел в виде священного долга пред отечеством, это они взяли с меня ту страшную клятву, которая так долго жгла мою душу; это они покинули меня наконец, чтобы взвалить на мои плечи всю ответственность за чудовищность дела. — Он подошёл, не удерживаемый стражею, к Лукавскому и Стравенскому и сказал: — покайтесь, как это сделал я! Господь Бог помешал преступлению, значит, прощение и искупление возможны! Король, которого вы учили меня ненавидеть, милостив; обратитесь к его милосердию, он не откажет вам в помиловании.

В порыве душевного волнения он как бы с мольбою хотел схватить руку Лукавского. Но тот так резко отдёрнул её, что загремел цепями, и воскликнул суровым голосом:

— Назад, бесчестный, клятвопреступный изменник! Твоё прикосновение — зараза! О, я был вполне прав, когда предостерегал против твоей измены, и я был глуп, что удержал кинжал, уже направленный в твою грудь, когда ты в Маловицком парке выдал свою тайну дочери холопского старосты Лубенского!

— А-а, — дрожащим голосом воскликнул смертельно бледный Косинский, тогда как всё собрание с ужасом услыхало из уст Лукавского имя старосты Лубенского, — так, значит, ты коварно шпионил за мною, когда увлекал меня на путь гибели? Да будет проклято всякое сожаление к тебе, шевельнувшееся в моей груди! Пусть праведное Небо обрушит на твою голову наказание за твоё преступление!

При этих словах он с угрозой поднял кулак. Стража стала между ним и Лукавским, который стоял, скрестив руки.

Некоторое время члены суда тихо совещались между собою, а после того государственный канцлер произнёс:

— Что скажете вы теперь, Лукавский и Стравенский, в виду сознания своего сообщника? Осмелитесь ли вы ещё запираться, когда вас обличает такое ясное и неопровержимое свидетельство?

Оба обвиняемых молча смотрели некоторое время друг на друга, как будто сговариваясь взглядами. Стравенский точно в знак согласия опустил голову. Тогда Лукавский выступил на один шаг вперёд и заговорил:

— Когда измена с медным лбом нарушает священную клятву, а мстительная молния с небес не поражает клятвопреступника на месте, то, значит, дело, которому мы посвятили себя, погибло в настоящем и надо предоставить Вечной Справедливости вести его к отмщающему и освободительному будущему. Моя жизнь принадлежит отечеству. Я надеялся, что мне удастся пожертвовать ею священному делу в открытой борьбе, но судьба хочет иначе! Так пускай же моя кровь прольётся на эшафоте, чтобы призвать мщение на моих судей! Деяние бесчестит, а не кара. Произносите ваш приговор, господа, и прежде всех, вы, граф Феликс Потоцкий! — прибавил он с язвительной насмешкой, — в Петербурге вам будут благодарны за то, что вы уменьшите на несколько голов число польских патриотов. Мы же, как мученики свободы, покажем своим примером, как умирают храбрые поляки за отчизну, и наша кровь будет пролита всё-таки не даром, если победа и ускользнула от нас теперь.