— Так точно, — ответил офицер.

— Послушайте, граф Сосновский, — продолжал Потоцкий, — я не хочу вмешиваться и нарушать ваши отцовские права, а также не хочу переходить границы закона моего отечества; ведите свою дочь! Бог рассудит вас и, я надеюсь, позаботится о её счастье. Но я требую от вас, чтобы вы немедленно дали свободу дворянину Костюшко.

— Вперёд! — воскликнул Сосновский, — вперёд, довольно слов!

Однако в мгновение ока Потоцкий очутился рядом с ним и схватил его за руку. Колонтай и Заиончек, следившие за каждым движением графа, схватили поводья лошади Сосновского, и, прежде чем последний успел сообразить, что происходит, Потоцкий выхватил из его седла пистолет и приставил дуло к его виску.

При полной тишине послышался звук взводимого курка. Сосновский поднял руку по направлению к офицеру, раскрыл рот и хотел позвать, но Потоцкий заговорил раньше его:

— Если вы издадите хоть один звук или сделаете хоть одно движение, клянусь Богом и Пресвятою Девою, а также честью моего имени, вы немедленно превратитесь в труп.

— Пощадите! — крикнула Людовика, — он — мой отец... убейте лучше меня!

Казаки неподвижно смотрели на своего офицера, с нерешительным и испуганным видом сидевшего на лошади, так как выражение лица Потоцкого не оставляло сомнения, что он сдержит свою клятву.

— Слушайте меня внимательно, граф Сосновский! — продолжал Потоцкий, прижимая к его виску дуло пистолета. — Прикажите немедленно отпустить Костюшко; если же вы этого не сделаете, то будете предателем своего отечества и бунтовщиком против законов нашего государства! Ваша жизнь в моих руках; я сосчитаю до трёх, и если вы в это время не дадите приказа отпустить пленника, то предстанете пред Вечным Судьёю. Не пытайтесь помешать мне! — обратился он к офицеру, — первое ваше движение явится смертным приговором графа.

Глубокое молчание царило кругом, слышны были только храп лошадей, дыхание людей и шуршание ветра в листве.

— Раз! — сказал Потоцкий.

Людовика закрыла лицо руками и зарыдала.

— Два!

Лицо Сосновского приняло земляной оттенок, черты лица страшно исказились; он закрыл глаза; его губы дрожали, а грудь колыхалась от прерывистого дыхания.

Губы Потоцкого раскрылись, чтобы произнести слово «три».

В это время Сосновский медленно заговорил:

— Отпустите пленника на свободу!

— Слушайтесь приказа! — сказал офицер, обращаясь к солдатам.

— Слушаем, — отвечали все.

Офицер подал знак. Солдаты отошли от Костюшки. Ему подали его саблю и пистолеты.

Потоцкий всё ещё держал дуло оружия у виска Сосновского.

— Чёрт возьми — проворчал Сосновский, — отпустите же меня!., ведь я исполнил ваше желание.

— Нет ещё, — сказал Потоцкий, — приказ может быть взят и обратно, и так как мы уже раз начали беседу таким не совсем приятным способом, то нужно довести её до конца. Простись, друг мой! — сказал он Костюшке. — Ты вряд ли достиг бы со своей Людовикой границы, так как ваш побег стал известен. Ожидай в безопасном месте, что пошлёт тебе Господь в будущем, о твоей судьбе позабочусь я, и если что-нибудь против тебя будет предпринято, то я объявлю Сосновского нарушителем данного слова, и всё польское дворянство отречётся от него. Простись, друг, и клянусь тебе честью и Богом, что твою Людовику не станут принуждать ни к чему, пока моя грудь дышит, а рука держит саблю. Я буду всегда подле неё и буду защищать её, может быть, лучше, чем ты.

Костюшко приблизился к Людовике и протянул ей руку.

— Прощай, моя возлюбленная! — сказал он, — может быть, Небо не защитило нас потому, что мы действовали против его велений, так как ведь Господь повелевает повиноваться даже жестоким родителям. Если нам суждено быть разлучёнными на земле, то мы свидимся впоследствии пред престолом Всевышнего, Который охотно прощает вину любви. Не будем однако отчаиваться и сохраним в своих сердцах земную надежду! Мой друг сдержит свою клятву и защитит тебя.

Он прижал руку Людовики к своим губам. Она же обняла его за шею руками, поцеловала в губы и воскликнула:

— Я твоя, мой дорогой, в этом и будущем свете!

Они долго стояли обнявшись, затем Костюшко отвернулся и молча протянул руку своему другу.

Потоцкий подал ему левую, не выпуская из правой пистолета.

— Бог с вами! — сказал растроганный казацкий офицер. — Я сделал то, что был должен сделать.

Костюшко протянул и ему свою руку, сказав при этом:

— Я знаю долг солдата; вы были орудием судьбы. До свиданья! — громко воскликнул он, прощаясь мановением руки и пуская лошадь галопом по дороге.

Потоцкий подождал, пока он не скрылся за ближайшим поворотом дороги, и лишь тогда отнял пистолет от головы Сосновского.

— Это было нападение, — сказал последний, — преступное принуждение, за которое вы ответите, граф Потоцкий!

— Я всегда готов отвечать за свои действия, — ответил Потоцкий. — Но берегитесь нарушить своё слово, так как пистолетная пуля найдёт свою цель и отсюда.

— Я не мог бы, — сказал казацкий офицер, прежде чем успел ответить Сосновский, — исполнить новый приказ его превосходительства; моей службой нельзя играть, как игрушкой.

Сосновский бросил на офицера угрожающий взгляд и сказал:

— Может быть, даже к лучшему, что этот дерзкий похититель избежит теперь наказания; я постараюсь, чтобы ему навсегда были закрыты границы Польши.

— Да, пока такие люди, как вы, будут управлять нашим отечеством, — возразил ему Потоцкий. — До свиданья, графиня Людовика! — продолжал он, протягивая руку плачущей девушке, — я буду наблюдать за вами и буду знать, где вы и что с вами. Положитесь на меня, как сделал это мой друг! Идём, друзья мои, — воскликнул он, — графу Сосновскому было бы не особенно приятно совершать обратный путь в нашем обществе.

Он поклонился офицеру и удалился крупным галопом, сопровождаемый Колонтаем и Заиончеком, в то время как Сосновский и казаки последовали за ним мелкою рысью.

Императрица Екатерина Алексеевна, по обыкновению, встала рано. Она узнала, что император Иосиф уже около часа как вышел, соблюдая строгое инкогнито, чтобы осмотреть большие кожевни в городе, который являлся центром распространённой торговли, захватывавшей даже Австрию.

Государыня была довольна возможностью остаться на некоторое время одной, освобождённой от того стеснения, которое накладывали на неё обязанности гостеприимства, а также и тем, что она могла начать день обычным порядком.

В великолепном расположении духа она сидела в своём кабинете, куда через открытые двери вливался светлый весенний воздух парка, и завтракала, как всегда, кофе и простым белым хлебом.

При ней находились графиня Брюс, её первая придворная дама, и её адъютант, Римский-Корсаков, на лице которого отражалось хорошее расположение духа его повелительницы.

Императрица, как всегда, когда она находилась в обществе своих наиболее преданных лиц, проявляла почти детскую весёлость, сбросив с себя личину повелительницы, мысли которой одинаково обнимали и далёкие окраины её государства, и политику европейских дворов и которая всегда стояла на страже охранения своего имущества и влияния на недовольные партии и на интриги чужеземных кабинетов.

На столе рядом с золотым кофейным прибором лежал пакет, содержавший в себе сообщения её послов и тайных агентов изо всех европейских столиц, которые дважды в день привозились ей из Петербурга курьерами. Некоторые из этих сообщений были исписаны на полях замечаниями, сделанными рукою Потёмкина, которому эти сообщения доставлялись раньше императрицы, а затем вместе с её распоряжениями передавались им же князю Безбородко для исполнения.

Хотя Екатерина Алексеевна и вполне доверяла князю Потёмкину, отдавая должное его энергии и своеобразному уму, тем не менее она никогда не пропускала чтения политических сообщений, очень хорошо зная, что каждый повелитель становится беспомощным, если, слепо доверяя хотя бы и преданному слуге, перестаёт сам работать и не знает положения дел. Поэтому точное знание всех дел она считала необходимым для себя и последнее решение всегда оставляла за собою. И часто случалось, что это решение шло как раз вразрез с мнением и желанием всемогущего Потёмкина, который однако всегда подчинялся воле императрицы без всякого противоречия, так как, несмотря на её благоволение к нему, он всегда чтил её как свою повелительницу.