После ухода Косинского Пулаский стоял некоторое время, сильно задумавшись.

— Этот молодой человек может сделаться опасным, — проговорил наконец он про себя. — Ведь если найдётся предатель, то все мы погибнем, а с нами и дело нашей родины. Что значит пред этим одна человеческая жизнь?

Погруженный в глубокие размышления, секретарь прошёлся несколько раз взад и вперёд по комнате.

— Нет, — произнёс он потом, — Косинский собственно не опасен; это — слабая душа; ведь слаб каждый, кто подпадает под власть женской любви вместо того, чтобы забавляться ею в часы досуга; но к предательству он не способен; однако всё же не мешает учредить за ним надзор.

Пулаский дёрнул за ручку звонка.

— Ясновельможный пан изволил уже встать? — спросил он вошедшего крепостного слугу.

— Сейчас приказано подавать завтрак, — ответил тот.

Пулаский собрал некоторые бумаги, сунул их в портфель и направился в покои графа Потоцкого, служившего центром этого суетливого, кипевшего деятельностью мирка слуг, клиентов и вассалов, помещавшегося во дворце.

Жилые комнаты графа Станислава Феликса Потоцкого были расположены в обширном дворце со стороны сада. В противоположность беспокойной суете на широких дворах здесь царила глубокая тишина, и разнообразные звуки шумной жизни, доносившиеся с этих дворов и с городских улиц, отдавались здесь глухо, словно долетая издалека, так что тут можно было вообразить себя среди вельского или даже монастырского уединения.

Убранство комнат фельдцейхмейстера заключало в себе всё, что только может представить утончённая французская роскошь в сочетании с расточительной азиатской пышностью. В приёмных залах были собраны художественные произведения живописцев всех школ и эпох, а рядом с ними турецкое, персидское, древне-римское и средневековое оружие необычайной редкости и красоты; с плафонов, украшенных мастерскими картинами, искусной лепкой или драгоценной резьбою по дереву, спускались великолепные люстры из горного хрусталя; персидские ковры устилали пол, а по ним в роскошном изобилии были раскинуты ещё пушистые шкуры тёмных медведей, тигров и пантер, заглушавшие шаги.

В конце анфилады этих убранных с расточительным великолепием покоев, где обыкновенно сходились на интимных вечерах близкие знакомые графа, помещалась его гостиная, круглая комната, отделённая от сада полукруглой стеклянной стеною, которая составлялась из различных дверей и пропускала сквозь себя яркий свет. Остальные стены этого помещения были сплошь завешаны толстыми коврами, которые спускались также на двери, и когда последние были затворены, то они придавали гостиной совершенно замкнутый вид. Вдоль стен тянулись низкие диваны с подушками, обитые турецкой материей, затканной золотом; множество кресел, также низких, необычайно удобных и обтянутых роскошнейшими тканями, стояло вокруг вперемежку с маленькими столиками, украшенными превосходной мозаикой с богатой инкрустацией из драгоценных камней. В противоположность этому азиатскому убранству на потолке комнаты в мастерском исполнении красовалось изображение рождённой из морской пены богини любви в тот момент, когда она, блистая чувственной прелестью и вместе с тем неземною грацией, поднимается из морских волн, окружённая нимфами и амурами, которые показываются из воды и спускаются с неба, чтобы окружить поклонением только что родившуюся богиню. Эта картина была написана так живо, её краски были так свежи, а перспектива так воздушна, что казалось, будто восхитительная богиня, подательница земного и олимпийского блаженства, готова спуститься вниз, чтобы одарить обитателей такого великолепного и так заманчиво украшенного покоя упоительным наслаждением жизнью.

Двери, обращённые в сад, стояли настежь, и струившийся в них согретый солнцем утренний воздух смешивался с тонким и сильным ароматом одного из тех благовонных составов, которые таинственным способом в самых сокровенных комнатах восточных сералей изготовляются из ширазских роз, индийского мха и балтийского янтаря.

Часть сада, около пятисот квадратных сажен пространства, была отгорожена тонкой позолоченной проволочной сеткой, густо обвитой ползучими растениями; она представляла с виду вполне естественное заграждение и совершенно скрывала от взоров извне это замкнутое пространство, где соединялось всё, что только может создать совершеннейшее садоводство. Редкостные растения всех земных поясов и всех времён года стояли здесь в полном роскошном цвету; серебристые фонтаны и громадные водометы изливались в мраморные бассейны с красивой отделкой; турецкие шатры представляли укромные уголки для отдохновения, а мелкий жёлтый песок, которым была посыпана земля, соперничал в щепетильной опрятности с паркетом самых изящных гостиных. Стенные ковры круглой комнаты были откинуты в двух местах, открывая вход в полутёмную уютную спальню, а по другую сторону — в светлую уборную с ванной, где играли пёстрые отблески солнечного света, проникавшего сюда сквозь разноцветные оконные стёкла. Мраморный бассейн для купанья, куда нужно было спускаться по нескольким ступеням, был окружён нимфами и тритонами; они лили из раковин воду, которой посредством особого механического приспособления можно было каждую минуту придать любую температуру. По верхнему краю этого бассейна были разостланы толстые пушистые ковры, а вокруг него стояли мягкие диваны; одним словом, эта уборная-купальня представляла собою чудо сибаритской роскоши, соединённой с благородным вкусом, так что сам персидский шах или султан в Стамбуле нашли бы её достойной себя.

Граф Станислав Потоцкий вышел из своей спальни и освежился в ванне тепловатой водою, надушенной тонкими французскими эссенциями; восточные прислужники растёрли его вслед за тем горячими полотенцами, а гардеробные лакеи под руководством камердинера-француза, который в своём шёлковом костюме одним повелительным и властным взором распоряжался лакеями в роскошных ливреях с галунами и фантастически одетыми восточными слугами, занялись его одеванием, и он вышел обратно в круглую гостиную после совершения своего первоначального утреннего туалета.

Графу Станиславу Феликсу было в то время около тридцати семи лет. Его высокая, стройная фигура отличалась благородством форм и важностью манер; он принадлежал к числу тех редких избранных натур, которые подобно кардиналу Ришелье рождены для величия и знатности и обладают свойством до такой степени придавать отпечаток достоинства, грации и изящества всему, что они делают, что даже в своих безумствах и пороках внушают людям восхищение к себе вместо отвращения и в самых своих заблуждениях служат образцом и примером для тех сфер, где они вращаются.

Благородное, словно выточенное лицо графа со смело изогнутым носом было бледно, а несколько поблекшие, утомлённые черты старили бы его не по годам, если бы большие, пламенные и умные глаза не блестели юношески свежей жизнью. Полные губы, прикрытые длинными усами, улыбались благосклонно и приветливо. Эти губы и эти глаза должны были обладать умением уговаривать, убеждать и внушать доверие; однако в глубине этого обаятельного взора вспыхивало нечто похожее на коварную злобу, заметную конечно лишь тем, которые знали близко Потоцкого, или же отличались весьма зоркой наблюдательностью. Тёмные волосы над его широким лбом были подстрижены под гребёнку. Такая причёска позволяла ему носить польскую меховую шапочку по примеру строго-национальных дворян, которые, согласно старинному обычаю, брили голову, оставляя только на темени торчавший кверху хохол; но в то же время, благодаря этому, он имел возможность, появляясь при дворе, носить французское платье, сообразно господствовавшей здесь моде, и надевать на коротко остриженные волосы напудренный парик, придававший красивой голове графа, когда она оставалась непокрытою, совершенно оригинальный отпечаток, напоминавший характерные мужские головы времён Генриха III и герцога Гиза.

Граф вышел из своей уборной в высоких из мягкого жёлтого сафьяна сапогах; они доходили по колено, превосходно обрисовывали его стройные, изящные ноги и были обиты у каблуков золотыми пластинками. Сверх сборчатых шаровар из тёмно-красного шёлка, ниспадавших на эти сапоги, на его гибкий стан был надет камзол такой же материи, стянутый изящным кожаным поясом, украшенным драгоценными камнями; дорогое кружево окружало густыми сборками шею графа, и вся его личность представляла собою нечто среднее между воином рыцарского типа и угодливым царедворцем.