— Прощай, Мария, и не забывай того, что я тебе сказал утром, — проговорил он суровым, почти угрожающим тоном.

Он так сильно сжал её руку, что молодая девушка вздрогнула от боли, и быстро спустился с лестницы, обогнав графа. Сев на свежую лошадь, он помчался, что было духу, обратно в Сансуси. Тысячи мыслей проносились в голове юноши во время его безумной скачки, но всё сосредоточивалось вокруг ненавистного поляка с неизвестным именем, осмелившегося поднять взор на Марию, его подругу детства, и найти путь к её сердцу. Пирш не понимал, как мог министр ничего не заметить.

Он уже хотел вернуться обратно и открыть глаза Герне, но нашёл, что этот поступок был бы недостойным по отношению Марии. Затем он решил прямо направиться к иностранцу, который остановился, как он слышал, в гостинице «Винценти», и с мечом в руках потребовать от него удовлетворения. Но в сущности чем Балевский провинился пред ним, чем оскорбил его? Кроме того разве мог он, юный паж, вызывать на дуэль взрослого мужчину? Наверно тот только рассмеялся бы в ответ на его вызов.

Вдруг Пирш вспомнил о том поручении, которое дал ему король и о чём он совершенно было забыл в своём сердечном горе. Король приказал ему следить за тем, что будут делать и говорить у министра иностранные искатели приключений, бывающие у него в доме. Очевидно, у его величества было какое-то подозрение и, вероятно, этот самый Балевский и был предметом подозрений. Таким образом орудие мести было в руках пажа. Конечно, Пиршу было неприятно играть роль шпиона в доме любимой девушки, было неприятно мстить из-за угла, но он находил оправдание в том, что иностранец хотел похитить то, что для него было дороже всего в жузни. Кроме того, Пирш обязан был исполнить приказ короля, требовавший от него отчёта в том, что он видел и слышал.

Вот и Потсдам показался пред юношей. Он пришпорил лошадь и въехал в парк.

Король отпустил своего чтеца и отправился в кабинет, пред тем как принять маленькое общество, собиравшееся у него каждый вечер.

Пирш нашёл у себя приказ тотчас же явиться к королю по своём возвращении.

Фридрих сидел за письменным столом, просматривая бумаги.

— Ну, что, Пирш, ты уже вернулся? — спросил он, увидев юношу. — Ты долго был в отсутствии.

— Вы, ваше величество, изволили приказать всё осмотреть и послушать, — ответил Пирш, — для этого мне нужно было принять приглашение министра.

— Да, ты прав! — смеясь заметил король. — Но ты кажешься очень разгорячённым. Неужели ты выпил слишком много вина?

— Я так же мало боюсь вина, как и других своих врагов, ваше величество, — возразил Пирш.

— У тебя всегда готов ответ, — смеясь заметил король. — Однако меня интересует вопрос, видел ли ты там и слышал ли что-нибудь?

— Да, я видел в доме министра одного человека, ваше величество, — ответил юноша, — по фамилии Балевского. Судя по его платью, он занимает невысокое положение, а по его рассказам видно, что он много постранствовал по белу свету. Министр выказывает ему особенное внимание, которого, конечно, не проявил бы по отношению к незначительному польскому дворянину без всякого имени. Из этого я вывел заключение, что этот человек представляет собой не то, чем хочет казаться.

— Я приказал тебе только смотреть и слушать, но не выводить никаких заключений, — заметил король.

— Судя по тому, что я видел и слышал, чужестранец, о котором я говорю, — чрезвычайно дерзкий господин, в чём смею вас уверить, ваше величество, — нисколько не смущаясь, проговорил Пирш.

— А больше ты ничего не видел? — спросил король.

— Нет, ваше величество, — ответил юноша.

— Прекрасно, можешь идти! — сказал король.

Пирш отдал честь, повернулся по-военному на каблуках и отправился в свою комнату, не заходя на этот раз к другим пажам, как имел обыкновение делать это раньше.

Между тем король собственноручно написал письмо, запечатал его своей печатью и приказал ординарцу немедленно доставить его в Берлин директору полиции.

Отправив письмо, Фридрих вышел к своим гостям, которые успели уже поужинать в ожидании выхода его величества. Такой порядок был установлен раз навсегда в королевском дворце, с тех пор как сам король перестал принимать пищу на ночь.

Варшава, столица Речи Посполитой и резиденция короля, который во главе этого самого странного в истории государства, окружённый всем внешним блеском короны, влачил некоторое подобие мнимо-державного существования, представляла собою в тысяча семьсот восьмидесятых годах далеко не ту картину, какую в настоящее время.

Город начинался от высокого берега Вислы и для своего едва семидесятитысячного населения занимал чересчур огромное пространство. Его улицы были широки, но плохо или и вовсе не вымощены и своим странным и своеобразным видом представляли точную копию всего польского королевства с его кричащими контрастами между богатством и бедностью, между роскошью и нищетою. Костёлы и общественные здания были в высшей степени величественны, дворцы магнатов и высшей шляхты своими размерами и великолепием могли соперничать со старыми особняками французской аристократии в Сен-Жерменском предместье, в Париже, но превосходили те гордые господские усадьбы древнейших феодалов христианского мира своею расточительною роскошью, соединившею в себе азиатское великолепие с европейскою утончённостью.

На огромных, широких раскрытых дворах стояли запряжённые экипажи, а конюхи, в ожидании знака своего господина, водили верховых лошадей в великолепной сбруе. Лакеи или деловито шмыгали взад и вперёд, или собирались в кучки за праздной болтовнёй. Эта живая и беспрестанно меняющаяся картина казалась ещё пестрее благодаря тому, что слуги больших домов были одеты в разнообразнейшие костюмы — тут были видны и лакеи в галунах, в шёлковых чулках, в ботинках с пряжками и напудренных париках, важно выступавшие на своих высоких каблуках; повара во всём белом, которых польские магнаты выписывали себе из Парижа; рядом с ними крепостные в польской национальной одежде или в удивительнейших фантастических костюмах, явившихся плодом воображения и минутного настроения их господ. Во всех этих костюмах преобладали с безумной расточительностью золото и серебро и дорогие бархатные и шёлковые ткани самых ярких, блестящих цветов. Между ними расхаживали мелкие шляхтичи, также одетые в различные национальные костюмы или французское платье; эти последние пользовались покровительством магнатов и в качестве шталмейстеров и егерей или вовсе без всякого определённого положения представляли собою их придворный штат; гордые магнаты не прочь были походить на древних римских патрициев и окружать себя своего рода гвардией, по численности которой можно было судить об их богатстве и могуществе.

Между этими большими дворцами, из которых каждый представлял собою блестящий центр кипучей жизни, тянулись огромные пустыри, на которых то там, то сям были видны крохотные избёнки, такие жалкие и заброшенные, какие едва ли сыщешь теперь даже и в самых бедных деревушках.

Пред этими хижинами, кое-где образовывавшими почти маленькие посёлки, двигалось грязное, укутанное в лохмотья население, боязливо разбегавшееся или распростиравшееся ниц при виде проезжавшей мимо раззолоченной кареты или при приближении какого-либо магната, окружённого своей блестящей свитой. Только на некоторых улицах центра города были видны массивные дома с приветливо блестевшими окнами и маленькими благоустроенными садиками. Это были жилища иностранных купцов и ремесленников, удовлетворявших потребности знатного света и, благодаря беспечности магнатов, с невероятною быстротою обогащавшихся.

В этой столице свободной Речи Посполитой в то время ещё было совершенно особое положение, которое должно было казаться чрезвычайно странным у такой воинственной нации, в прежние годы весьма энергично вмешивавшейся в судьбы народов. Императрица Екатерина II, чтобы оказать поддержку выбранному при её влиянии польскому королю Станиславу Понятовскому в борьбе с его противником, двинула в пределы Польши русскую армию; но и после того как беспорядки уже давно улеглись, императрица всё ещё медлила отозванием своих войск.