— Наполним ещё раз стаканы, — воскликнул Колонтай, — и выпьем за осуществление своего предприятия.

Старый Мечислав налил вина. Оловянные кубки чокнулись и молча были осушены.

— Выслушайте меня! — сказал Костюшко. — Мы заключили союз для великого дела, теперь я прошу вашей помощи лично для меня. Я прибыл сюда, отчаиваясь за судьбу родины; здесь я снова обрёл надежду, но здесь мне предстоит бороться также и за личное счастье.

— Говорите, Тадеуш! — сказал Колонтай, пожимая ему руку. — Я готов служить вам всеми зависящими от меня средствами и, я уверен, остальные друзья также.

— Я люблю, — сказал Костюшко, слегка покраснев и обращаясь к друзьям, которые слушали с напряжённым вниманием, — люблю Людовику Сосновскую.

— Дочь маршала Сосновского? — воскликнул Колонтай. — Бог — Свидетель, она достойна вашей любви! И я желаю вам счастья, если вы покорите её сердце!

— Я покорил её сердце, самое благородное и преданное на земле, — подтвердил Костюшко, после чего мрачно прибавил: — но её отец отказал мне в её руке в высокомерных и оскорблённых выражениях. Что я такое? Бедный шляхтич, не имеющий ничего, кроме шпаги, в сравнении с ним, маршалом литовским!

— И даже если бы он был сам король, — крикнул старый Мечислав, забывая почтительность пред господами и ударяя кулаком по столу, — клянусь Богом, он и тогда не мог бы в целом свете найти лучшего супруга для своей дочери, чем наш пан Тадеуш.

— И ты оставил безнаказанным такое оскорбление? — воскликнул Колонтай.

— Но разве дочь могла бы сохранить любовь к убийце своего отца? — печально произнёс Костюшко.

— Клянусь Богом, — воскликнул Колонтай, — в таком случае я сам потребую у него удовлетворения.

— Постой, Колонтай! — остановил его Костюшко, — я не ищу мести, но желаю наперекор всему свету добиться счастья и любви. Я слышал, что Сосновский, по желанию императрицы Екатерины, намеревается отдать руку дочери одному из её приближённых; ведь императрица старается привлечь польских вельмож к своему двору, но этого не будет.

— Нет, клянусь небом, этого не будет! — крикнул Колонтай.

— Лучше пусть благородная панна умрёт, — сказал старый Мечислав, — чем допустить, чтобы невеста моего капитана была продана русскому.

— Ну, так вот, — продолжал Костюшко, — Сосновский здесь, вместе со своей дочерью. Здесь должен совершиться постыдный торг. Она наскоро известила меня через верную служанку. Я сообщил ей, что я здесь и что я всё приготовлю для побега и увезу её во Францию, где она найдёт верное убежище и решит, любит ли она меня настолько, чтобы выйти за меня и без благословения отца. Но её отец принуждён будет уступить, когда явится необходимость. Прежде всего я должен спасти Людовику, увезти её в безопасное место, и в этом, друзья мои, вы должны помочь мне! Вам легко будет незаметно увезти Людовику во время одного из больших праздников. Помогите мне заготовить лошадей. Если мы выиграем только два часа времени, прежде чем обнаружится бегство моей невесты, то мы будем спасены.

— Да, да, — воскликнул Мечислав, — панна должна быть спасена, и мой капитан должен быть счастлив, хотя бы это стоило мне жизни.

— Ты, мой старый друг, — сказал Костюшко, — будешь лишь держать лошадей наготове у городских ворот. Но один из вас, мои друзья, должен взять на себя увести Людовику из зала во время танцев и позаботиться о быстрых лошадях. Я прошу вас, помогите мне завоевать лучшее счастье моей жизни.

— Рассчитывай на меня! — воскликнул Заиончек, с жаром обнимая Костюшко.

— Ты хочешь отправиться во Францию и покинуть отечество? — строго спросил Колонтай.

— Я хочу только отвезти свою Людовику в безопасное место, — ответил Костюшко, прижимая в знак уверения руку к сердцу. — Моя любовь должна одушевить меня на борьбу за родину; Людовика стала бы презирать человека, который ради неё бежит от опасности и покидает священное дело.

— Вы правы, — сказал Потоцкий, — любовь укрепляет и воодушевляет, и, кто носит в сердце благородное чувство любви, тот скорее окажется способным победить или, если нужно, умереть за отечество. Рассчитывайте также и на меня!

Он с чувством пожал руку Костюшко, и его лицо озарилось светлым выражением.

— Прости мне, Тадеуш, что я на миг усомнился в тебе, — сказал Колонтай, — я не знаю любви и избегаю её, чтобы не стать слабым.

Некоторое время все они ещё сидели, обсуждая план действий.

Потоцкий взял на себя обязанность переговорить обо всём с Людовикой Сосновской. Условились, что Костюшко останется в лесном домике и старый Мечислав будет ежедневно являться в город, чтобы оповещать его о событиях.

Только позднею ночью паны наконец отправились домой.

Старик вывел их на прямую дорогу и, когда вернулся обратно, нашёл своего гостя крепко спавшим на медвежьей шкуре, постланной на очаге.

Чтобы не обеспокоить его, старик тихо вытащил вторую шкуру для себя. Медленно угасал огонь, и ночной ветер шумел в верхушках деревьев, раскачивая их над тихим, уединённым домом.

Карета, которую встретил на лесной дороге старый Мечислав, когда поджидал там друзей своего гостя, Тадеуша Костюшко, через полчаса быстрой езды уже достигла Могилёва.

Согласно полученному приказанию, почтальон подъехал к Янчинскому дворцу, где ещё шли спешные приготовления, так как на утро следующего дня сюда должна была прибыть императрица, чтобы затем после обеда принять здесь своего высокого гостя.

Ярко горели фонари на дворе дворца и в ближайших аллеях парка. Повсюду виднелись рабочие, спешившие покончить с приготовлениями; лакеи носились взад и вперёд по двору; экипажи всех родов то подъезжали ко дворцу, то уезжали от него, так что простую почтовую карету едва ли заметили, когда она проехала наружными дворцовыми воротами.

Часовой подошёл к дверце кареты, чтобы опросить прибывших, так как был отдан строгий приказ никого не пропускать во двор без точного засвидетельствования личности.

При свете больших фонарей у ворот в карете были видны двое молодых людей. Один из них, перегнувшийся через дверцу кареты, когда к ней подошёл часовой, был во французском дорожном костюме, поверх которого был накинут на одно плечо бархатный плащ; второй, окидывавший пытливым, любопытным взором кипучую жизнь на переполненном дворе, был в сером костюме полувоенного покроя; его продолговатое, узкое лицо с могучим орлиным носом и большими, проницательными, беспокойно сверкавшими глазами могло бы броситься в глаза, если бы вообще кто-либо обратил внимание на иностранцев, прибывших в таком простом и неказистом экипаже.

Часовой не мог понять прибывших. Подошёл лакей и, разобрав из их французской речи по крайней мере то, что они принадлежат к свите римского императора, позвал одного из высших служащих.

Последний окинул чужеземцев испытующим взглядом. По-видимому, он принял их в лучшем случае за низших придворных служащих и потому приветствовал их, хотя и вежливо, но с известной долей важной сдержанности.

— Я — секретарь графа Кобенцля, — сказал по-французски чужеземец в плаще. — Я со своим спутником выслан вперёд, государь прибудет сюда завтра...

— Отлично, — ответил придворный служащий, — пожалуйте, господа, я сейчас укажу вам ваши комнаты; вам придётся немного потесниться, так как у нас вовсе не много комнат и большинство из них отведено для их величеств и для их важнейших спутников.

Иностранцы оставили карету, их слуга последовал за ними и русский гофмейстер повёл их через двор ко дворцу.

Внутри дворца всё также было освещено. Каждый вечер, пока в нём шли приготовления, всё в нём должно было быть так, как будто императрица и её гость уже были здесь.

— Здесь налево, — сказал гофмейстер, — будет иметь пребывание её величество наша всемилостивейшая императрица Екатерина Алексеевна, а вот там направо — покои вашего августейшего государя.

Он открыл выходившие в аван-зал двери и пригласил обоих прибывших проследовать длинным рядом покоев, роскошно и со вкусом убранных. Возле приёмного зала виднелись маленькая столовая и рабочий кабинет, которые своею поразительною простотой весьма отличались от предыдущих комнат. Простой письменный стол стоял у окна, выходившего в сад; на нём находились не менее простые письменные принадлежности. На стенах виднелись полки для книг и ландкарты. Над письменным столом висел огромный портрет императрицы Марии Терезии, рядом с ним — такой же портрет во весь рост русской самодержицы.