— Я была довольна тобою сегодня, мой друг, — улыбаясь, сказала София, — ты очень умно выведал мысли других, но только при этом открыл и свои мысли и тем дал в руки противника орудие. Если другие будут думать, что мы работаем для саксонского принца, то мы тем увереннее можем работать для себя.

— Какому противнику? — спросил Потоцкий. — Разве ты не слышала, что этот Серра — вовсе не противник, что он с радостью приветствовал мысль о возложении на мою голову той короны, которой все добиваются?

— Ты легковерен, как дитя, — сказала София, проводя рукой по лбу Потоцкого. — Разве ты не знаешь, что лучший способ узнать мысли других — это сделать вид, что соглашаешься с ними? Да если этот Серра и действительно сочувствует нашим планам, то много ли это значит? Ведь он — только орудие в чужих руках! Королю Фридриху Прусскому я не доверяю; Екатерина для него — лучший и более надёжный друг, нежели Иосиф Габсбургский или ты, а такой человек, как Серра, будет охотнее служить господину, который уже является королём, нежели такому, который ещё собирается стать им.

— И который, — прервал Потоцкий, — по-царски наградит того, чьи услуги расчистят ему путь к короне.

София, покачав головой, возразила:

— Такая награда может иногда обойтись очень дорого! Нехорошо, когда король обязан кому-либо. В истории лучше устояли те короли, которые уничтожили своё орудие! Но для этого ещё будет время, — добавила она таким тоном, что Потоцкий слегка содрогнулся, — когда они сделают своё дело и цель будет достигнута. Поэтому сегодняшний день можно считать счастливым, и я обещаю тебе не ревновать к тебе той любезной богини, которая так щедро высыпала над тобой свой рог изобилия.

С очаровательной улыбкой София обвила шею графа руками; он страстно прижал к своей груди эту прекрасную женщину и воскликнул:

— Все дары Фортуны никогда не сравняются с высшим подарком моей единственной богини счастья: этот подарок — любовь моей Софии!

В то время как жители и гости Могилёва сладко спали, набирая сил для празднеств следующего дня, в которых одни участвовали как зрители, другие как действующие лица, Тадеуш Костюшко и Людовика Сосновская ехали всё дальше по большой дороге в ночной тиши. Они редко обменивались словами и пустили коней полным ходом, чтобы прежде всего выиграть наибольшее расстояние и этим затруднить преследование.

Игнатий Потоцкий сказал Костюшке, что он может рассчитывать по крайней мере на два часа, пока заметят исчезновение Людовики, и что ночью ещё пройдёт несколько часов, прежде чем устроят действительно преследование беглецов.

Этим руководствовался Костюшко, составляя план бегства. Он хотел сначала ехать по прямой дороге к югу, чтобы как можно скорее дальше уехать от Могилёва, потом пробраться лесами в Краков, чтобы добраться до укромного места в лесах Радзивилла, или же, если это не удастся, направиться в Тешен или Ольмюц и там переехать австрийскую границу.

При нем был правильный паспорт для того, чтобы удовлетворить чиновников, а если бы ему грозила опасность, то он мог бы незаметно перейти границу, пользуясь лесистыми ущельями и обрывами Карпатов, которые часто и успешно выручают контрабандистов.

Положим, эта дорога была гораздо дальше и труднее той, которая вела к прусской границе, но именно поэтому-то Костюшко и выбрал её, рассчитывая, что преследователи прежде всего направятся по кратчайшему и по-видимому более удобному для бегства пути.

Они пересекли маленькую речку Друть и доехали до Березины, волны которой через тридцать лет стали роковыми для наполеоновской армии и доставили этой, до сих пор неизвестной реке страшную незабвенную известность во всемирной истории.

Хотя в весеннее время Березина не представляла столько страхов и опасностей, как во время зимнего ледохода и вьюги, но всё же её течение было достаточно быстро, чтобы внушать осторожность. Костюшко отлично знал всю эту местность и всё же потребовалось довольно много времени, пока он нашёл брод, по которому мог спокойно перебраться на другой берег.

Когда река была за их спиной, то он перегнулся на своей лошади, крепко заключил Людовику в свои объятья и, глубоко вздохнув, воскликнул:

— Теперь мы спасены, если Небо будет к нам милостиво; теперь мы можем спокойно продолжать свой путь; в этом направлении нас искать не будут!

Графиня, дрожа, оглянулась, как бы боясь увидать в холодном свете едва занимавшейся утренней зари преследующую их погоню.

— О, мой любимый друг, — сказала она, — не будем доверяться счастью, будем всё-таки спешить вперёд! Я не буду спокойна до тех пор, пока мы не переступим границы этой несчастной страны, которая является моей родиной, любимой мною всей душой, и которая теперь грозит мне злейшей, чем смерть, бедою.

Она хотела опять погнать лошадь, но Костюшко остановил её, сказав:

— Успокойся, дорогая, доверься мне! Я серьёзно уверен, что нам здесь уже больше нечего бояться, да к тому же невозможно продолжать путь с прежней быстротой. Пока мы не переедем через границу, мы не можем найти других лошадей, а потому должны беречь силы своих коней, которые уже сильно утомлены; если они падут, мы погибнем безвозвратно.

Людовика вздохнула. Она сознавала правильность этого замечания, и всё-таки это промедление приводило её в ужас и отчаяние; она часто боязливо озиралась, но на далеко видимой дороге не показывалось ничего подозрительного; всё кругом молчало; вся местность, одетая весеннею зеленью, была залита первыми лучами восходящего из-за горизонта солнца; всё казалось счастливым и мирным; нельзя было бы найти лучшее утро для весёлой прогулки.

Костюшко взял руку любимой девушки, которая, как ему казалось, уже была безвозвратно потеряна для него, и стал горячо и искренне говорить ей о своей любви, о счастливых надеждах, наполнявших его сердце. Он высказал ей свою твёрдую уверенность в том, что её отец уже из гордости даст своё согласие на их союз при виде непоправимого факта. В заключение он, прижимая руку Людовики к своим губам, добавил:

— Мы будем, предавшись судьбе, ждать, будучи по крайней мере спокойны, что силою на тебя не наложат недостойных уз и что для нас всё-таки придёт прекрасная, счастливая будущность. Ведь скоро наступит час святой борьбы за родину. Мы выйдем победителями из этой борьбы, — воскликнул он с вдохновенной уверенностью, — и в освобождённом отечестве будет место и для нашего счастья!

Людовика слушала его сначала дрожа, всё ещё боязливо оглядываясь, но постепенно его слова всё более и более убеждали её. Она была ещё молода, цветущая природа была хороша, солнце светило на них светло и радостно; так почему же и ей было не верить и не надеяться так, как делал это её любимый Тадеуш? Ведь молодость и любовь крайне склонны к вере и надежде и хотя из поколения в поколение суровые жизненные бури часто губят цветы надежды, однако они снова вырастают под тёплыми солнечными лучами любви в молодых сердцах, которые не научаются на примере чужих страданий, но своего горя потом никогда не забывают.

Юная графиня начала понемногу улыбаться; её взор сиял, как утренняя свежая природа, и она счастливо внимала его словам. Только изредка смущала её мысль об опасности, которая ещё витала над их головами тёмною тучей, но солнечный свет получал всё более доступа в её сердце.

Рука в руку ехали они так рядом. Иногда они сходили с коней и, медленно ведя их в гору и под гору, шли под руку и повторяли друг другу всё те же слова; и им казалось, что они слушают и говорят всё новое и новое.

Блестя на солнце, открылась пред ними широкая река Припять, которая далее на юг впадает в Днепр. Костюшко на мгновение остановился и произнёс:

— Там мы должны переправиться, но река не имеет брода. Там направо должна лежать деревня Петриково, там мы найдём перевозчика, а тогда нам уже будет открыт путь к границе, так как Висла останется от нас к северу.

— О, постараемся избегать деревень и людей, — сказала Людовика, — среди природы я снова нашла надежду, но людей я боюсь; они не знают жалости. Попытаемся как-нибудь хоть вплавь перебраться на другую сторону.