Сосновский молча поклонился. Он бросил ещё грозный, враждебный взгляд на Людовику, с рыданием упавшую на колена пред архиепископом, и вышел вон, и паж в передней испуганно услышал, как дикое проклятие прошипело на его губах.

Государыня обняла Людовику, а архиепископ увёл её, поддерживая под руку, чтобы проводить её в монастырь кармелиток.

— Подождите, граф Потоцкий, — сказала Екатерина Алексеевна, когда граф Игнатий намеревался проститься с нею.

Граф удивлённо остался стоять пред креслом императрицы.

— Знаете ли вы, граф Потоцкий, — спросила Екатерина Алексеевна, — кому эта бедная девушка обязана благодарностью за то, что я взяла её под свою защиту пред гневом её отца?

— Благородному сердцу вашего императорского величества, — ответил Потоцкий, смущённый этим вопросом, цель которого он никак не мог объяснить себе.

— Сострадание моего сердца было пробуждено во мне женщиной, — сказала императрица, пристально смотря на него, — и женщиной, которая и во мне пробудила сердце женщины, — является Елена Браницкая.

— Графиня Елена? — в величайшем изумлении воскликнул Потоцкий. — Да ведь именно она предала моего друга Тадеуша Костюшко и расстроила бегство! — с мрачным взором прибавил граф Игнатий.

— Да, это сделано ею, я знаю это, — заметила государыня.

— И теперь она является, чтобы просить защиты для своей жертвы? Непонятны капризы женского сердца! — с укоризною воскликнул Потоцкий.

— Мне следовало бы обидеться на эти слова, граф Потоцкий, — улыбаясь, проговорила Екатерина Алексеевна, — но я вынуждена извинить их, так как ведь императрица заботится о том, чтобы люди не держались слишком низкого мнения о женской слабости, — гордо прибавила она.

— Простите, ваше императорское величество, — воскликнул Потоцкий, — не каждая женщина обладает сильным духом и мощною рукою, чтобы подавлять слабости женского сердца под твёрдой державной волей.

— Итак, я должна быть беспристрастна, — продолжала императрица, — но всё же женщина, которая хочет на минуту забыть, что она — императрица, считает возможным открыть вам, граф, что во всех капризах женского сердца, сколь странными и необъяснимыми ни казались бы они, любовь или ненависть всегда являются побудительной причиной.

— А почему бы графине Елене ненавидеть бедняжку Людовику Сосновскую? — спросил Потоцкий. — Она едва знала её пред тем, и если действительно ненавидела её, то почему же она просила у вас, ваше императорское величество, защиты для бедняжки?

— Так вот, граф, если здесь не было ненависти, побуждавшей её, то должна была быть любовь, — ответила Екатерина Алексеевна.

— Любовь?.. Тадеуш?.. Быть не может! Графиня Елена никогда не видела его, — пробормотал Потоцкий.

— Графиня Елена не предполагала, что то был Тадеуш Костюшко, намеревавшийся увезти Людовику, — возразила императрица. — Она заметила подготовления к бегству, стала преследовать и расстроила его, потому что предполагала, что другой любит Людовику, другой, чьё сердце было наградой, ради которой она сочла достаточным для себя вступить в борьбу.

— Другой? я ничего не понимаю.

— О, как часто мужчины не отличаются понятливостью, когда дело идёт о том, чтобы понять женское сердце, которое не произносит вслух своей тайны, а желает быть отгаданным и иметь достаточное право на то, чтобы заставить отгадать себя!..

Потоцкий пристально посмотрел на императрицу, а она продолжала:

— Разве Костюшко увёз с моего бала бедную Людовику? Разве он сопровождал её к ожидавшим за городом лошадям? Разве могла знать графиня Елена, что тот, другой оказывает лишь дружескую услугу любви своего друга?

— О, Боже мой, Боже мой! — воскликнул граф Игнатий, закрывая лицо руками.

Императрица, улыбаясь, смотрела на то, как он на несколько секунд как будто лишился языка.

— Вы видите, — сказала она, — как в этой игре дивно переплетаются страданье и счастье человеческих сердец; то, что разлучает одних, может быть, соединяет других... Бог даст, и разлучённые снова счастливо встретятся.

— О, Боже мой! Я не знаю, как мне найти подходящее выражение... И вы, ваше императорское величество, не ошибаетесь? — дрожа спросил Потоцкий.

— То, чего не видит гордый, проницательный взгляд мужчины, ясно открыто для женского взора, — ответила императрица. — Трудно скрыть пред женским взглядом сердечную тайну другой женщины... К тому же графиня Елена вовсе не хотела закрывать предо мною своё сердце.

Потоцкий неподвижно стоял на месте. Видимо, он был побеждён впечатлением, произведённым на него словами императрицы.

— Ступайте, граф Потоцкий, я понимаю, что вам более нечего сказать мне, — проговорила Екатерина Алексеевна. — Там, где я хотела помочь, я не могла это сделать сегодня... Может быть, мне было суждено принести счастье там, где я и не могла подозревать, что была в состоянии сделать это.

С этими словами она подала графу руку; он склонился, поцеловал её и колеблющейся походкой, как бы во сне, вышел из комнаты.

— Графиня Елена должна быть благодарна мне, — сказала государыня, смотря ему вслед, — по крайней мере она не будет более моим врагом.

Паж отворил дверь и доложил о приходе князя Потёмкина.

Князь Потёмкин раскланялся у порога комнаты и затем, когда паж закрыл за ним дверь, приблизился к императрице. Екатерина Алексеевна с дружескою сердечностью, но с тем царственным достоинством, которое она умела хранить даже в отношениях со своими высокопоставленными фаворитами, протянула руку Потёмкину и сказала:

— С чем пожаловал ты, Григорий Александрович? Если у тебя есть какое-нибудь желание, то ты пришёл вовремя; я очень довольна собою и светом, так как сделала доброе дело, а именно: освободила из-под ига любящее сердце и открыла пред ним путь, которым оно может в конце концов добиться счастья, — счастья, которого так жаждут все люди, которое достаётся в удел лишь немногим и в котором некоторые и из этих немногих счастливцев раскаиваются.

Потёмкин лишь едва коснулся губами руки государыни; складки на его лбу не разгладились; его взгляд был мрачен и он жёстким, строгим тоном проговорил:

— Вы, ваше императорское величество, очень хорошо поступили, не допустив жалкого отца этой бедной крошки Людовики Сосновской продать её Бобринскому.

— Тебе известно это? — изумлённо, с некоторым неудовольствием спросила Екатерина Алексеевна.

— Разве знать обо всём, что исходит от моей государыни императрицы, не является моим долгом? — твёрдым голосом и почти с угрожающим взором ответил Потёмкин. — Разве же не является моей обязанностью ограждать российский престол от опасности измены и от неосмотрительности и глупости, часто грозящих ещё большею опасностью?

Екатерина Алексеевна, сжав губы, спросила:

— А почему же ты одобряешь мой поступок? Едва ли в тебе есть нежное сострадание к любящему сердцу девушки, да кроме того ты постоянно советовал мне привлекать к своему двору польских магнатов!

— Сосновский не пользуется никаким значением в Польше, — коротко возразил Потёмкин, — и его зять был бы плохим польским наместником, в особенности если бы эта честь выпала на долю Бобринского.

— Ты недолюбливаешь Бобринского, — укоризненно произнесла Екатерина Алексеевна.

— Может быть, я имел бы и право на то, но не хочу говорить об этом, — возразил Потёмкин. — Я не люблю его, потому что он недостоин милости своей императрицы. Осыпьте его, если хотите, золотом и почестями, дайте ему порхать, как глупому, тщеславному мотыльку, в лучах вашей милости, но и не думайте употреблять его на серьёзные цели, влагать в его руки такую тяжёлую ответственность, какою было бы польское наместничество: это повредило бы и вам, и России.

Екатерина Алексеевна вздохнула, но не возразила ни словом.

— А где же найти такого наместника? — спросила она после короткой паузы.

— Существует лишь один человек... это — Феликс Потоцкий.

— Феликс Потоцкий? — воскликнула императрица. — Ты доверяешь ему? Репнин считает его фальшивым человеком и думает, что он ведёт двойную игру!