Он подошёл к Стравенскому. Они пожали друг другу руки. Звон цепей раздался в мёртвой тишине зала.

— Лукавский, — воскликнул Косинский, — вы жестоко оскорбили меня; вы вовлекли меня в преступную игру, тем не менее я умоляю вас, не доводите до такого конца! Призовите милость короля, он не откажет вам в ней!

Лукавский сделал отстраняющий жест своей скованной правой рукою и, повернувшись к Косинскому спиной, обратился к Стравенскому. Но прочие заговорщики, казалось, были подавлены ужасом и страхом; они теснились к решётке пред судейским местом, где упали на колена и жалобно воскликнули:

— Смилуйтесь! Смилуйтесь! Мы были соблазнены теми людьми, мы не знали, что делали! Сжальтесь над нами, высокие господа! Пощадите! Пощадите!

Мрачно и с глубоким презрением смотрел Лукавский на этих жалобно плакавших людей, а потом стал спокойно совещаться со Стравенским. Никто не препятствовал его свободным движениям. Стража сострадательно смотрела на обоих подсудимых.

В то время как показание Лукавского заносилось в протокол, граф Феликс Потоцкий поднялся с места.

— Согласно объяснениям этого преступника, — сказал он с бледным лицом, но с гордой осанкой и твёрдым голосом, — местом заговора послужило моё имение на берегу Вислы, там было и подготовлено дело государственной измены. Поэтому у меня естественно возникает неопровержимое подозрение, что мой доверенный Вацлав Пулаский, заведовавший моими поместьями, надзиравший за моею прислугой и пользовавшийся моим неограниченным доверием, также принимал участие в преступлении; следовательно, я должен требовать, чтобы он, в свою очередь, был предан суду. В данное время Вацлав Пулаский находится в отъезде по моим делам; я тотчас постараюсь разыскать его местопребывание, и, когда оно будет открыто, суд получит уведомление о том.

Лукавский язвительно засмеялся. Между тем государственный канцлер сказал:

— Подозрение графа Потоцкого кажется мне совершенно основательным, и я не замедлю предать Вацлава Пулаского суду и арестовать его, где он попадётся. Конечно, его было бы легче изловить, если бы граф не высказал здесь во всеуслышание своего подозрения против него, но предпринял розыски втайне.

— Я сделал то, что было моим долгом после показания преступника, выслушанного мною здесь, — надменно и почти грозно возразил Потоцкий, — и мне особенно не следовало мешкать с исполнением этого долга хотя бы на одну минуту; ведь подозреваемый состоял у меня на службе и под моею защитой. Я — член суда, а не полицейский чиновник, обязанный ловить подозрительных людей.

Ледяное молчание последовало за этой речью графа. Потом суд удалился на совещание; обвиняемые также были уведены в их тюрьму. Им не пришлось долго ожидать. Через полчаса они были вызваны обратно в зал, чтобы выслушать свой приговор.

Сначала к решётке подвели Лукавского и Стравенского. Канцлер по единодушному решению суда признал их виновными в государственной измене и покушении на цареубийство и объявил им, что они присуждены к смертной казни посредством растерзания в куски четырьмя лошадьми и колесования их членов.

Оба протянули друг другу руки, и, когда канцлер переломил саблю над их головами, Лукавский громко воскликнул:

— Да упадёт наша кровь пятном на совесть судей, которые в качестве верных слуг иноземного деспотизма убивают верных сыновей Польши.

Тут же стоял Косинский, со сложенными руками; казалось, что его бледные губы шепчут молитву о спасении приговорённых. Остальные арестованные опустились на колена, и их мольбы о помиловании раздавались по всему залу. Наконец был прочитан и им приговор, гласивший, что ввиду раскаяния обвиняемых смертная казнь заменяется для них пожизненной каторгой. Это наказание, хотя и страшное само по себе, всё же переполнило сердца несчастных, ожидавших, что их постигнет участь Лукавского и Стравенского, несказанной радостью, и они горячо благодарили суд за милостивый приговор.

Наступила очередь Косинского. Его тоже обвинили в государственной измене, но признали жертвой заблуждения; поэтому, имея в виду, что он искренне раскаялся и доказал это на деле, спасши жизнь королю, суд постановил даровать ему жизнь и свободу, согласно желанию его королевского величества.

— Мы исполняем слово короля, которое его величество великодушно дал вам, — проговорил канцлер, обращаясь к растроганному до слёз Косинскому, — но, как блюстители закона, мы не можем позволить преступнику, осмелившемуся замыслить покушение на священную особу короля и совершившему злодеяние в отношении своего отечества, оставаться в пределах Польши. Вы навсегда изгоняетесь отсюда, и предупреждаем вас, что если вы когда-нибудь отважитесь перешагнуть границу нашего государства, то вам будет грозить смертная казнь.

— О, Боже, — воскликнул Косинский, — зачем мне жизнь, если я должен уехать?! — Он опустил голову на грудь, тяжело вздохнул и несколько времени не был в состоянии ничего сказать. — Неужели мне даже нельзя проститься с близкими людьми? — спросил он затем со слезами в голосе. — Неужели я не могу ещё хоть раз увидеть людей, которых я люблю, чтобы унести их образ в изгнание, как воспоминание о потерянном отечестве, о потерянном честном имени?

— Напишите прошение и назовите тех лиц, с которыми желаете проститься; тогда мы посмотрим, можно ли вам разрешить свидание! — произнёс канцлер и сделал знак часовым, чтобы они увели заключённых.

Косинский, шатаясь, прошёл по коридору и, добравшись до своей комнаты, которая служила для него местом заключения, в полном изнеможении опустился в кресло. Все его надежды были разрушены; любовь, переполнявшая всё его существо, бессознательно руководившая всеми его действиями, погибла навсегда. Не могло быть сомнения, что гордый Лубенский ни за что не согласится на брак дочери с сосланным государственным преступником. Косинский был убеждён, что Юзефа охотно последовала бы за ним и разделила бы с ним его изгнание, но не было никакой возможности увезти её с собой.

Все мысли Косинского спутались. Он долго сидел, как бы совершенно парализованный; какое-то тупое чувство боли охватило его. Он считал себя не в праве быть недовольным королём, жаловаться на свою участь. Он шёл на то же преступление, как и его товарищи, но заслуживал ещё большего, чем они, наказания, так как Лукавский и Стравенский считали необходимым совершить это преступление, думали, что приносят этим пользу, а он, Косинский, наоборот, всё время колебался. Между тем ему была дарована жизнь и возвращена свобода, а его товарищей приговорили к позорной мучительной казни. Нет, он не имел права жаловаться на свою судьбу. Его товарищи с гордым спокойствием выслушали страшный приговор, и с его стороны было бы недостойной трусостью оплакивать свою участь.

Косинский уже решил было твёрдо и равнодушно подчиниться неизбежному, но пред ним предстал образ Юзефы и напомнил ему, что он не один, что молодая девушка возлагает на него все свои надежды и что он обязан спасти её от ненавистного брака, к которому её принудил бы отец, или ей пришлось бы похоронить свою любовь в уединённом монастыре в случае отказа повенчаться с тем, кого выбрал бы ей Лубенский. Косинский должен был действовать ради Юзефы, чего бы это ему ни стоило! Какое ему было дело до бывших товарищей, которые избрали его орудием своего тщеславия и теперь называют изменником за то, что у него не хватило духа убить безоружного человека? Он отбросил все недавние сомнения и видел пред собой лишь прекрасный образ Юзефы, со слезами на глазах простиравшей к нему руки.

В комнате стояла чернильница и лежала бумага. Косинский сел к столу и начал писать прошение канцлеру, но вдруг остановился: он подумал, что не имеет права называть имя Юзефы; ведь и так уже Лукавский неосторожно произнёс его пред судом. Канцлер узнал бы о его любви к молодой девушке, об этом заговорил бы весь свет, и Лубенский никогда не простил бы этого Косинскому, если бы даже впоследствии его судьба изменилась бы к лучшему. Косинский схватил лист бумаги, уже наполовину исписанный, и быстро разорвал его.