— Тут вмешалась судьба, — заметил Потоцкий нетвёрдым голосом и с потупленным взором, — против этого бессилен всякий человеческий расчёт. Но, — продолжал он, быстро переменяя разговор и тревожно оглядываясь, — я боялся, как бы вас не схватили.

— Это чуть-чуть не случилось, — произнёс Пулаский, — а тогда, пожалуй, никто и не узнал бы, в каком захолустье Сибири окончилась бы моя жизнь. В ту ночь робкого ожидания я ехал верхом в Ченстохов, чтобы подготовить там ваш приезд; в своём нетерпении я загнал лошадь и, чтобы иметь возможность на другой день ехать дальше, мне пришлось сделать остановку в одной деревушке. Пока усталое животное собиралось с силами, а я старался забыть свою досаду в мимолётном сне, по деревенской улице скакали всадники, и разбуженный крестьянином, давшим мне приют у себя в хижине, я, к своему испугу, узнал казаков и русских гренадер на телегах. Весь этот поезд нёсся что есть духа по дороге, по которой предстояло мне ехать, чтобы попасть в Ченстохов. Осторожно пустился я дальше, скрываясь как можно искуснее, чтобы не попасть в руки арьергарда, который мог следовать за главным отрядом. В каждом селении, которое я проезжал, мне говорили, что русские проехали раньше меня и брали повсюду свежих лошадей, чтобы не отстать со своими телегами от казацких скакунов. Всё озабоченнее продолжал я свой путь. В городе Ченстохове всё население было невероятно взволновано. Мне рассказали, что русские после кратких переговоров вступили в монастырь, что у ворот они не показываются и что отец вратарь вышел из обители с целью дать строгий приказ по всей окрестности, чтобы никто не приближался к монастырю. Я понял, что всё пропало, но только не мог понять, как могло это произойти! Особенно тревожило меня то, что Понятовский, пожалуй, попал в руки русских. Я осторожно разведывал о том, однако никто в окрестностях не заметил поезда всадников, прибывшего к монастырю в ночную пору или утром. Я укрылся в городе Ченстохове и обрыскал следующей ночью всю прилегающую местность, но не добыл никаких верных сведений. Наконец пришло известие из Варшавы, что Понятовский спасён и прибыл сюда обратно. Получались всё более и более подробные сообщения. Я узнал о поступке Косинского и приветствовал его как благополучие, потому что если план наш не удался, зато желанные плоды его ускользнули от русских, которые так часто пытались и раньше унизить сынов нашей родины, сделав их своими сознательными или бессознательными орудиями. Всё осталось по-старому, всё могло быть ещё поправлено в будущем, но, — продолжал Пулаский суровым, грозным голосом, — одно было тяжело и горько, одно было хуже трусливого малодушия Косинского; то была ужасная истина, что между сынами Польши, соединившимися для спасения отечества, оказался изменник, потому что без такой измены русские не могли прибыть в Ченстохов. Я всё ещё мешкал в своём укромном убежище, чтобы посмотреть, что будет дальше, потому что изменивший делу мог изменить и лицам. Я узнал о том, что наряжен суд, узнал, что граф Феликс Потоцкий восседает между судьями; я узнал также, что моё имя не было названо, и вздумал вернуться восвояси.

— А вас видели? — поспешно спросил Потоцкий. — Неужели вы хотите оставаться здесь, где не можете рассчитывать на безопасность?

— Судье над Лукавским и Стравенским следовало бы иметь власть поручиться за мою безопасность, — с горечью сказал Пулаский. — Однако не беспокойтесь, я не намерен пренебрегать опасностью и рисковать своей жизнью в игре, которая не сулит мне чести, а моему отечеству выгоды; я хочу сохранить свою жизнь для будущего, которое, как я надеюсь и верю, всё-таки должно принести свободу и... мщение!

— Что же вы намерены делать? — с беспокойством спросил Потоцкий.

— Не бойтесь ничего, граф Потоцкий, — с холодной улыбкой ответил Пулаский, — моё присутствие здесь не подвергнет вас никакой опасности, не поставит вас в неловкое положение! Я хочу махнуть далеко, за море, чтобы под знамёнами великого Вашингтона вступить в священную борьбу благородной нации за её независимость. Если я сложу там голову, то Вечная Справедливость зачтёт пролитую мною кровь как жертву за свободу моего польского народа; если же моя жизнь будет сохранена, то я научусь на чужбине как надо сокрушать чужеземную тиранию. От вас, граф Потоцкий, требую я последней услуги.

— Говорите, мой друг, говорите! — с живостью подхватил граф, — ведь вы знаете: всё, что я имею, состоит в распоряжении моих друзей, между которыми вы занимаете первое место.

— Я не требую ничего из вашего достояния, граф Потоцкий, — возразил Пулаский, — я не разбогател, управляя вашими поместьями, но на проезд в Америку у меня хватит средств; а там для борца за свободу конечно найдётся лишний кусок хлеба! Только путь должны вы мне открыть, чтобы я не попал в руки сыщиков тирании.

— Но каким же образом я могу сделать это? — спросил в испуге граф Потоцкий. — Ведь вы знаете, что я должен быть осторожен, чтобы не повредить своему положению, чтобы сохранить себя для будущности отечества.

Пулаский, бросив на него неописуемый взгляд, сказал:

— Я был вашим домоправителем да состою им и теперь и часто совершал по вашему поручению путешествия, между прочим и за границу; так вот дайте мне поручение в Париж для закупки каких-нибудь предметов или для чего вам угодно и выправьте мне паспорт, чтобы я мог беспрепятственно перебраться через границу и достигнуть Франции. После того, обещаю вам, вы никогда не услышите больше обо мне.

Потоцкий, потупившись, задумчиво смотрел пред собою.

— Вы колеблетесь, граф Феликс, спасти вашего друга от опасности? — сказала София. — То, чего требует Пулаский, действительно разумно, справедливо, и вы обязаны исполнить его желание.

— Слышите, граф Потоцкий? — насмешливо произнёс Пулаский. — То, что эта дама находит справедливым, должно быть справедливо. Не бойтесь, я привык к осторожности; ваш управляющий благополучно доберётся до Парижа и не наделает вам хлопот. Я знаю не хуже вас, как необходимо сохранить вас для будущего ради свободы отечества и... ради мщения за отечество, — тихо прибавил он.

— Через час паспорт будет готов, — торопливо сказал Потоцкий. — Однако я убеждён, что вы нуждаетесь в деньгах; прошу вас, примите их от друга, который обязан вам так много, что не в силах никогда с вами расквитаться.

— Я уже сказал вам, граф Потоцкий, что моих наличных средств вполне достаточно, — коротко и холодно отвечал Пулаский: — может быть, я найду смерть на поле сражения, тогда как мои друзья попадут в руки палача; но, может быть, я уцелею, чтобы со временем отомстить за них.

— Это должно было случиться, Вацлав, — произнёс взволнованный Потоцкий, — никто не может идти против судьбы. Прощайте, да хранит вас Небо!

Он протянул ему руку, в первый раз подняв на него взор как бы с мольбой.

— Да, — мрачно произнёс Пулаский, — так должно было случиться. Лев беззащитен против змеи, а человек — против измены!

Он не взял руки, протянутой Потоцким, повернулся без поклона и оставил кабинет.

Граф, лицо которого вспыхнуло ярким румянцем, когда Пулаский вышел вон, заметил:

— А ведь, пожалуй, с моей стороны неосторожно отпускать этого человека с его тайной, которую он, обернувшись назад, может метнуть в меня, как отравленную стрелу.

— Оставь его, — сказала София, — пускай себе убирается как можно дальше! Люди его сорта неудобны вблизи, их поступки нельзя предусмотреть заранее, ими слишком мудрёно управлять, так как у нас нет возможности обуздывать их. Вдали Пулаский будет безвреден, его бегство послужит ему осуждением; каждое обвинение, которое он мог бы взвести на тебя издалека, должно обрушиться на него же самого. Он был бы ещё страшен, если бы когда-нибудь вернулся назад, чтобы отомстить за себя, но мы и императрица Екатерина позаботимся о том, чтобы этого не случилось.

Час спустя у боковых ворот дворца графа Потоцкого Вацлав Пулаский усаживался в простую дорожную бричку, которою он пользовался всегда для своих поездок по делам. Она была запряжена парою почтовых лошадей. Его слуга, которого он на этот раз не брал с собою, вынес чемоданчик с самой необходимой дорожной поклажей. Прежде чем сесть в экипаж, Пулаский обернулся ещё раз; пока лакей прилаживал на место его чемодан, он, тихо шевеля губами, отряхнул пыль от своих подошв. Бричка покатила по оживлённым улицами города и вскоре выехала на большую дорогу, которая вела к прусской границе.