– Он нам не помешает.

Даже когда сгустились сумерки и стало холодней, мы продолжили сидеть на террасе под луной, беседуя о всяких пустяках, дальних родственниках и общих знакомых. Он упомянул об одном человеке. Я сказал, что был удивлен, узнав, что тот стал нацистом. И зачем это вообще нормальным людям? Вопрос повис в воздухе. Гейнор рассмеялся:

– Ну что ты, кузен. Не бойся! Я‑то в добровольцы не записывался. Членство в партии – пустая формальность, как и звание почетного капитана СС. Я, как говорится, оказал им честь. Кроме того, в наши дни форма весьма полезна во время поездок по Германии. Несколько недель назад, после того как я побывал в Берлине, они сделали мне предложение. Я согласился. Они заверили, что в случае войны меня точно не призовут! Приехали лично, с посланием. Ты же знаешь, как они относятся к таким людям, как мы. Вон Муссолини даже короля принял в партию. А все потому, что это убеждает даже таких закоренелых скептиков, как ты: нацисты теперь не просто банда необразованных, безработных и недалеких мясников.

Я сказал, что на меня это точно не подействует. В моих глазах они остались такими же бездельниками, которые к тому же тратят все силы и средства и без того разграбленного государства на привлечение в свои ряды аристократов, чтобы благодаря их авторитету к партии начали относиться по-другому.

– Именно так, – согласился Гейнор. – Но ведь мы же можем использовать этих бездельников в собственных целях. Чтобы изменить мир. В глубине души они прекрасно понимают, что у них нет ни реальной нравственной основы, ни приличной политической программы. Они лишь могут захватить власть, и только. Им нужны такие люди, как мы, кузен. И чем больше таких людей вольется в их ряды, тем скорее они станут похожими на нас.

Я сказал ему, что по своему опыту знаю: чаще люди становятся похожими на них. Он возразил: это лишь временно, ведь таких, как мы, в руководстве еще мало.

– Это опасная логика, – отозвался я. – Никогда не слышал, чтобы люди портили власть, но видел многих, кого испортила она.

Гейнор решил, что это весьма забавно, и добавил:

– Все зависит от того, что ты имеешь в виду под властью. И как ты используешь власть, обладая ею.

– Как-как, нападая на граждан, исправно платящих налоги, и распуская слухи об их национальности и религии, – отрезал я. – Ты ведь такую власть имеешь в виду?

– Конечно, нет, – ответил он. – «Еврейский вопрос» – полнейшая чушь. И все это знают. Бедные евреи всегда были козлами отпущения. Ничего, они переживут весь этот политический фарс. Физические упражнения на свежем воздухе еще никому не повредили. Я что, не видел фильмов о том, что творится в лагерях? Там же есть все удобства.

Гейнору хватило такта сменить тему, когда мы пошли ужинать. За едой мы обсуждали нацистскую программу реорганизации юридической системы и как это повлияет на юристов, прошедших традиционную подготовку. В то время мы еще не понимали, как фашизм разрушает души тех, кто верит в него, мы всего лишь обсуждали хорошие и плохие аспекты системы. Лишь через год-два простые люди начнут понимать, какое зло овладело нашим народом. Взгляды Гейнора не слишком отличались от общепринятых. Мы постепенно привыкли к антисемитским лозунгам и считали, что в них нет особого смысла, что их единственная цель – получить дополнительные голоса избирателей правого крыла. Если многие наши еврейские друзья не относились к происходящему всерьез, то нам-то чего бояться? Мы даже не заметили, как и когда нацисты начали претворять лозунги в реальность.

И хотя концентрационные лагеря появились практически сразу, как только нацисты пришли к власти, и методы их в целом не изменились с начала и до самого конца, мы никогда прежде не сталкивались с такой отвратительной жестокостью и ужасом. В своем желании избежать мерзостей, пережитых в траншеях, мы сотворили еще большую мерзость, руководствуясь своими неуемными аппетитами и страхами. Даже когда нам рассказывали вполне достоверные истории о зверствах нацистов, мы думали, что это всего лишь частные случаи. Даже когда евреи наконец поняли, что происходит на самом деле, и когда они стали главным объектом этой жестокости, то и тогда…

Фундаментальные социальные основы демократии, за свободу которой боролись наши предки, шаг за шагом, на протяжении многих веков, мы воспринимали как должное, не ценили то, что составляло костяк нашего общества. И когда его разрушили и забыли, мы растерялись, не зная, что и думать.

Демократические свободы и права были настолько естественны и неотъемлемы, что граждане спрашивали: «За что? Что я такого сделал?» – у банды головорезов, отменившей главенство закона и заменившей его жестокостью, яростной ненавистью, презрением и нездоровой сексуальностью. Из-за отсутствия мужества и самоуважения мы отдали власть не блюстителям закона, а палачам, грабителям, насильникам и убийцам. И они взяли над нами верх! «Нам нечего бояться, кроме самого страха», – сказал великий Рузвельт. В данном случае страх победил.

Я не слишком суеверен, но мне казалось, что наш мир охватило настоящее зло. Как ни парадоксально, в начале века все верили, что вскоре и войны, и любая несправедливость будут искоренены. Может, это расплата за нашу беспечность? Казалось, смрад кровавой бойни англо-бурской войны, побоищ в бельгийском Конго, армянского геноцида, Великой войны, миллионов разлагающихся трупов, наполнивших траншеи и канавы от Парижа до Пекина, привлек внимание демонических сил. Жадно глотая мертвечину, эти силы росли и укреплялись, пока не принялись охотиться на живых.

На террасе стало слишком холодно, поэтому после ужина мы решили перейти в кабинет, чтобы выкурить сигару-другую, наслаждаясь бренди с содовой и старыми добрыми благами цивилизации. Я наконец сообразил, что мой кузен приехал сюда не ради отдыха, а по делу, и ждал, когда он к нему приступит.

Прошлую неделю он провел в Берлине и торопился поделиться последними слухами из жизни гитлеровской верхушки. Геринг оказался величайшим снобом, которому нравилось обхаживать аристократов. Поэтому князь Гейнор (немцы предпочитали называть его Паулем фон Минктом) получил личное приглашение рейхсмаршала, что, по мнению кузена, намного лучше, чем гостить даже у самого фюрера.

– Гитлер, – заверил он меня, – самый заурядный и скучный человек на земле, он без остановки разглагольствует лишь о своих незавершенных планах и постоянно крутит одну и ту же пластинку Франца Легара.

Вечер в компании с Гитлером, рассказывал он, тянулся намного дольше, чем ужин с тетушкой, так и оставшейся старой девой. Гейнор поверить не мог словам старых друзей о том, что раньше Гитлер весь вечер развлекал гостей шутками и пародиями, заставляя их корчиться от смеха. Геббельс держался особняком, лишь изредка вставляя колкие фразы, а вот с Герингом было весело, потому что ему на самом деле нравится искусство, остальные же просто делают вид. Он занялся спасением картин, которым угрожала нацистская цензура. В своем доме в Берлине он собрал целую коллекцию предметов искусства, включая немецкие древности и оружие.

И хотя Гейнор говорил обо всем этом с иронией и издевкой, я засомневался, что он просто подыгрывает нацистам, желая оградить Вельденштайн от их влияния. Он сказал, что проникся политическим прагматизмом ситуации, надеясь, что новые хозяева Германии купятся и позволят его маленькому государству остаться независимым, хотя бы чисто внешне. И все же в его словах ощущалось и кое-что другое. Его затягивало в эту порочную трясину извращенного романтизма. Ему нравилась невероятная сила, которую обрел Гитлер с приспешниками. Казалось, Гейнор желал не просто разделить с ними эту власть, а завладеть ею полностью. Может быть, стать новым князем Великой Германии? Гейнор пошутил, что еврейской и славянской крови в нем столько же, сколько арийской, но нацисты не станут обращать внимания на его предков до тех пор, пока он приносит им пользу.

Стало понятно, что капитан фон Минкт в настоящее время им, видимо, чем-то полезен, раз уж они выделили ему автомобиль с водителем и секретаря. По его поведению я понял, что он прибыл сюда не просто так. Я доверял своим глазам и умел делать выводы. Неужели Гейнор приехал, чтобы завербовать меня?