Эти самозваные армии контролировали чуть ли не всю Германию и постоянно конфликтовали между собой, а также с коммунистами и политиками, что пытались обуздать их и утверждали: гражданская война неизбежна, если фрайкоровцев не остановить.

Именно это нацисты и пообещали сделать – обуздать силы, которые сами же и использовали, чтобы посеять семена неуверенности в будущем в нашей бедной, униженной Германии.

Я думаю, если бы союзники проявили великодушие и не высосали досуха наши косточки, то Гитлеру и фрайкорам не на что было бы жаловаться. Но ситуация сложилась настолько несправедливая, что в подобном политическом климате даже самые непритязательные бюргеры начинали поддерживать действия тех, кого до войны осудили бы со всей строгостью.

Таким образом, в 1933 году многие из нас, боясь гражданской войны «в русском стиле» больше, чем тирании, проголосовали за «сильную руку» в надежде, что она принесет нам стабильность.

Печально, однако «сильная рука» Гитлера оказалась фикцией, как и у большинства политиков: хотя сторонники и называли его «железным человеком», он, подобно многим другим, был всего лишь гнусным разглагольствующим психопатом.

По улицам Германии бродили тысячи гитлеров, тысячи обездоленных, дерганых хилых невротиков, снедаемых завистью и преисполненных злобой и ненавистью. Полагаясь на свое красноречие и дешевые политические лозунги, Гитлер искал поддержку среди бандитствующих молодчиков, он часто преувеличивал и давил на чувства, говоря о предательстве и жадности – но не правительства или ненасытных победителей, а таинственной, почти сверхъестественной силы, которую он называл «мировым еврейством».

Обычно на такую откровенную чушь велись лишь маргиналы и наименее образованные члены общества, но финансовые кризисы следовали один за другим, и все больше простых немцев и крупных промышленников начали прислушиваться к речам Гитлера и его сторонников, утверждавших, что фашизм – единственный путь спасения.

Посмотрите на Муссолини в Италии, говорили они. Он спас нацию, возродил ее, и другие народы снова начали бояться ее. Он придал Италии мужества. Сделал ее плодовитой, и Германия тоже может стать такой. Именно так они и думали, эти люди.

«Сапоги и пушки, флаги и снаряды. Черное и белое, ложь и правда рядом», – так описал это Уэлдрейк в своих яростных, пусть и не слишком складных стихах в 1927 году, перед самой смертью.

Простые чаяния. Простые ответы. Простые истины.

Над интеллектом, образованием и моральными ценностями начали потешаться, нападали на них, как на заклятых врагов. Мужчины принялись отстаивать свою уязвленную мужественность, требуя, как это бывало и раньше, чтобы женщины сидели дома и рожали детей. На словах их почитали, словно земных богинь, на деле же относились к ним с сентиментальным презрением.

Женщин не подпускали к реальной власти.

Мы учимся слишком медленно. Ни английские, ни французские, ни американские социальные эксперименты не принесли ничего хорошего. Эксперименты коммунистов и фашистов, равно пуританские по своей риторике, продемонстрировали то же самое – обычные люди гораздо сложнее простых истин, простые истины хороши для спора и объяснений, но совершенно не годятся для управления обществом, потому что не отражают всей его полноты и сложности. Не удивительно, что к 1940 году подростковая преступность в Германии достигла масштабов настоящей эпидемии, хотя нацисты этого не признавали, заявив, что в созданном ими обществе проблем не существует.

Несмотря на то, что многие из нас понимали, кто такие нацисты, в 1933 году они захватили большинство голосов в парламенте. Наша конституция превратилась в бессмысленный клочок бумаги и вместе с книгами Манна, Гейне, Брехта, Цвейга и Ремарка сгорела в кострах, устроенных нацистами на перекрестках и городских площадях. Это торжество невежества и мракобесия они называли «культурным очищением».

Сапоги, дубинки и хлысты стали орудиями политической полиции. Мы не могли противостоять им, потому что не верили, что это происходит на самом деле. Мы всё еще полагались на наши демократические институты. В национальном масштабе отказывались признавать то, что творится. Однако уже очень скоро игнорировать реальность стало невозможно.

Она стала невыносимой для тех, кто ценил старые общечеловеческие добродетели и немецкий образ жизни, но наши протесты глушили весьма эффективно. Очень скоро нас, несогласных, остались лишь единицы.

Нацисты все крепче сжимали страну в кулаке, и мы высказывались все реже и реже и даже уже не возмущались.

Штурмовики бродили повсюду. Они задерживали людей просто для того, чтобы те «поняли, что их ждет, если будут нарываться». Некоторых моих знакомых журналистов – у них даже не было каких-либо политических пристрастий! – на несколько месяцев посадили в тюрьму, затем выпустили и снова посадили. Когда их освободили, они не только не рассказали, что там происходило, но от страха вообще перестали говорить.

Нацистская полиция запугала протестующих. Это удалось им с молчаливого согласия церкви и армии, но до конца задушить оппозицию они все равно не смогли. Например, я решил присоединиться к обществу Белой Розы, поклялся уничтожить Гитлера и сделать все, чтобы разрушить его замысел.

Насколько это было возможно, я открыто говорил о своих убеждениях, и однажды мне позвонила какая-то девушка. Сказала, что ее зовут Герти и что она вскоре снова свяжется со мной, когда это будет безопасно. Я решил, что они меня проверяют, хотят убедиться, что я не шпион и не провокатор.

Дважды на улицах Бека на меня показывали пальцем, словно на нечистого или прокаженного. Но мне повезло добраться домой безо всяких происшествий. После этого я стал как можно реже выходить из дома и выбирался, лишь когда наступала ночь. Часто прихватывал с собой меч. Звучит глупо, но клинок придавал мне целеустремленности и отваги, в каком-то смысле с ним я чувствовал себя в безопасности, потому что штурмовики ходили вооруженные пистолетами. Вскоре после второго случая, когда меня оплевали парни в коричневых рубашках, те же самые, что избили моего старого слугу Рейтера за то, что он служил лакеем у аристократа, ко мне вернулись жуткие кошмары. Они стали еще ярче и мучительнее, словно оперы Вагнера. Мне снились тяжелые доспехи и боевые кони, окровавленные знамена, жестокая сталь и зов далеких труб. В общем, вся эта лживая романтика войны. Те самые образы, что питали всё то, с чем я поклялся бороться.

Постепенно сны обретали форму, и меня вновь начали преследовать голоса: на языках, которые я не понимал, они зачитывали длинные списки непривычных имен, которые и не выговорить. Казалось, я слышу имена всех, кто погиб страшной смертью с самого начала времен, и всех, кому еще предстоит умереть.

Возвращение кошмаров повергло меня в смятение. Мои встревоженные слуги считали, что нужно пригласить врача, а лучше всего поехать в Берлин и показаться специалисту.

Но прежде чем я решился что-то предпринять, вернулся белый заяц. Он легко перепрыгивал через трупы, сновал меж ногами воинов в железных доспехах, скакал под пушками и копьями тысяч воюющих из разных народов и религий. Теперь я не знал, хочет ли он, чтобы я следовал за ним. Сейчас он ни разу не оглянулся. Я ждал этого, хотел снова заглянуть ему в глаза, чтобы понять: может быть, он – это я, наконец-то свободный от вечной борьбы? Заяц будто возвещал об окончании ужаса; я хотел понять, что он означает. Я попытался позвать его, но онемел. Затем оглох. И ослеп.

Неожиданно видения мои прекратились. Я просыпался утром со странным ощущением, теряя гаснущие обрывки исчезающей реальности, лишь со смутными воспоминаниями о том, что испытал. А еще с замешательством и леденящим ужасом. Я помнил лишь, как белый заяц скачет по полю битвы среди груд искалеченных тел. Ощущение не слишком приятное, но и оно приносило облегчение после ночной битвы.

Исчезли не только кошмары, но и обычные сны, что приходят перед самым пробуждением, грезы об учебе и прочих безобидных делах. Человек с моей внешностью мог надеяться в лучшем случае на жизнь отшельника в те дни тревожной паузы после вооруженного противостояния, которое мы стали называть «Великой войной, что положит конец всем войнам». Это теперь мы знаем, что все столетие стало веком войн: за одним ужасным конфликтом следовал другой. Добрую половину из них пытались оправдать, используя слова «священная война», «за нравственность» или «права угнетаемых меньшинств». Но почти все они начинались из-за животных инстинктов и краткосрочных целей, из-за жестокой алчности и отвратительного фарисейства, подобно тому, как крестоносцы проливали кровь и сеяли ужас на улицах Иерусалима во имя Бога и справедливости.