— Я что-нибудь придумаю, Аленький. Я обязан…
— Не говори так! — противилась я. — Самое худшее, что может быть для меня, — это стать твоей обязанностью.
Я всё больше проводила времени на Победе, постепенно переволакивая туда свои любимые вещи и обзаводясь всякими полезными мелочами, как, например, торшер и кресло, которые помогали мне коротать одинокие вечера за чтением. Моему переселению способствовали и выжидательные взгляды деда и ба, жаждущие подробностей моей встречи с мамой Демида и рассказа о наших с Азаровым планах на будущее. Я отмалчивалась, в крайнем случае кивала, мол, всё хорошо. Но знала, что в скором времени их прорвёт и они вытянут из меня всю правду. Первый раз с момента увольнения пожалела об этом. Работа сейчас помогла бы мне отвлечься. Но её не было, зато противными червяками в голове копошились нехорошие мысли и всё чаще всплывали слова Клима, что лучше быть в глазах девушки мудаком, чем жалким ничтожеством. Мысли тяготили меня, терзали, довели до того, что сама поверила в то, что своим безропотным ожиданием и верой стала для своего мужчины постоянным напоминанием его проигрыша, несостоятельности, доказательством того, что он не может сдержать своего слова. Демид не умел подводить или проигрывать. Ему с детства вдалбливали, что это не для него, что нет другого результата, только вершина пьедестала. Но сейчас он не мог справиться, потому что это была борьба с собственной матерью. А ещё я понимала, что стала для Демида Ахиллесовой пятой. Сама ведь боялась, что любовь сделает меня уязвимой, но получилось, что сделала уязвимым своего любимого.
Решение пришло неожиданно, когда я в очередной раз проверяла молчащий весь день телефон с мыслью «А вдруг?». Спустя много лет в одной книге я нашла слова, которые полностью отражали чувства двадцатиоднолетней Али Стрельцовой в тот душный вечер в конце июля: «Это только кажется, что у человека есть свобода выбора. Потому что, как только он сделает этот выбор, все остальные пути будут для него отрезаны. Часто двери выхода — единственные, которые предлагаются тебе, и ты делаешь шаг, как будто в пропасть. И ты стараешься не оглядываться»[1]. Но тогда я, с силой сжав в руке висящий на запястье красный цветок, захлопнула за своей спиной двери квартиры на Победе, наивно полагая, что мой выбор правильный, и он не станет шагом в пропасть.
[1] От автора — За цитату спасибо Silverstone10 и его «Осколкам памяти»
Сон третий. Глава 1
Четыре года спустя.
В Питере не бывает жаркого, знойного лета, к которому я привыкла с самого детства. За четыре года здесь поняла, что на три месяца сезона из летних вещей может понадобиться пара футболок и столько же летних платьев, притом, что кофточку всё же стоит держать про запас под рукой.
Я приехала сюда в начале августа, выпрыгнув из вагона на перрон Московского вокзала в шортах, сандалиях и батистовой рубашке, чем шокировала встречающего меня крёстного, одетого в джинсы и свитер, и с того самого дня, вмиг замёрзнув до состояния эскимо, поняла, что лето в городе на Неве определяется только календарём, но никак не погодой. Собиралась пробыть в гостях всего неделю, отвлечься, развеяться, ближе познакомиться с Мелеховым и красотами северной столицы, а жила тут до сих пор.
Холод этого города стал криокамерой для моих чувств, заморозил, запрятал их в колбу с толстыми стенками. Словно передала любовь свою на хранение в банковскую ячейку, до востребования. Зато осталась нестерпимая боль, будто кусок из меня по живому вырезали. И, чем больше становилось расстояние между мной и Демидом, тем сильнее она чувствовалась. Когда ехала в поезде, хотелось выпрыгнуть на каждой станции и идти обратно, к нему, обнимать, целовать, не прося ничего взамен, просто чтобы он был рядом. Но понимание того, что могу навредить, не себе, Демиду, останавливало, гнало дальше. Бессилие и тоска раздирали меня изнутри в то лето.
До сих пор я храню свою первую Моторолу, заряжаю, пополняю счёт и жду ответа на своё смс, которое отправила Демиду перед отъездом: «Уезжаю на несколько дней в Питер. Люблю и безумно скучаю. Пиши мне». Но Азаров так и не написал. А я, дура, всё ещё ждала, обещала же. Просто не хватало сил признаться себе… Нет, всё равно не могу…
По приезде я гуляла целыми днями, изводила себя пешими марафонами до изнеможения. Вечерами усталость и мышечная боль притупляли боль душевную, зато ничем не помогали в борьбе с тоской, тем более, когда ежедневно был перед глазами экран мобильного, утверждающий, что новых писем и звонков нет. Скучала безумно, смотрела на красоты города на Неве и мечтала только об одном — разделить своё восхищение с Демидом, потому что без него я не чувствовала никакого удовольствия от созерцания Спаса на крови или картин Куинджи в корпусе Бенуа. Буквально за пару дней до моего предполагаемого возвращения крёстному удалось меня разговорить, и я вывалила на него всё то, о чём не могла сказать никому в своём родном городе перед отъездом.
— Ты правильно сделала, что дала ему время. Это я говорю тебе как мужик, — наставлял меня Мелехов под бокал вина. — Но, как отец, я бы с удовольствием набил ему морду. Может, останешься ещё?
И я решила, что буду ждать своего принца здесь, в Питере, этот город больше подходит для сказочных сюжетов. Потому что жить в одном городе и не видеться — это одно, а когда между нами больше тысячи километров — это другое, звучит уже как достойное оправдание, чтобы не встречаться. А Азаров пусть сразится со всеми драконами и приезжает спасать меня от пронзительных ветров Финского залива. Или хотя бы напишет… Пусть что-нибудь напишет…
Крёстный помог мне с переводом в местный ВУЗ, благо специализация у меня была не редкая. Помог с работой, устроив к себе на фирму для начала и на последний год обучения на должность «принеси-подай». Присматривайся пока, говорит, чем потом будешь заниматься. Помог с жильём, точнее в ультимативной форме заявил: «Жить будешь у меня». Странную мы представляли пару с Василием Брониславовичем. Лицо он в определённых и деловых кругах был известное, официального объявления, что у него имеется великовозрастная крестница, он давать не собирался. Зато сплетни и предположения по поводу наших с ним отношений он коллекционировал, радуясь и ничуть не смущаясь каждой новой, как ребёнок. И чем нелепее был слух, тем больше его это забавляло. Дядя Вася снова звал меня “Лика”, поначалу исправлялся на Алю, но я всё меньше обращала на это внимание, в какой-то момент махнула рукой и согласилась снова стать Ликой. Словно судьба сама определяла мои жизненные этапы — Лика-Аля-Лика…
А ещё крёстный фей решил, что меня нужно баловать. Покупал без разбора всё то, что ему казалось нужным, красивым, мне подходящим, пока я в один прекрасный день, встав в позу, не велела ему вернуть гору только что купленных пакетов в магазины. И как он, дожив до своих лет, с такими деньжищами на счетах (это предположение) и тягой осчастливить каждого (это наблюдение), до сих пор уворачивался от цепких коготков каких-нибудь ушлых, прагматичных красоток?
Деда и ба тоже вышли на свой новый жизненный этап. Решили, наконец, осуществить мечту всей своей жизни: продали квартиру на Гагарина и купили дом в пригороде, с банькой, резной беседкой и малинником на участке. Они привыкали жить без меня, для себя, друг для друга. Бабуля развела активную сельскохозяйственную деятельность, заставив деда разбить грядки под овощи и зелень. А тот не мог нарадоваться, что все соседи на улице оказались «достойными мужиками». Я приезжала к ним каждый год летом, в самое пекло июля, жарилась на заднем дворе под солнцем до черноты, ела малину и крыжовник прямо с кустов и просто бездельничала, отъедаясь на год вперёд на бабусиных вкусностях. Старики регулярно наведывались в Питер. Дед очень быстро сошёлся с Мелеховым, и каждый вечер у них находилась новая, очень важная тема для разговора. А мы с ба в своё удовольствие ходили по дворцам, театрам и музеям.
