— Расскажешь? — вдруг попросил он.

— Что? — не поняла я.

— Что хочешь. Что считаешь нужным.

А я не хотела сейчас серьёзных разговоров, просто не было сил, но понимала, что для Демида это важно.

— Я люблю малину и оранжевый цвет. Люблю запах новых книг и изюма. Хотела бы вырасти ещё сантиметра на три… Люблю лето. Но валяться в снегу тоже люблю. Люблю читать. А мой любимый фильм — «Пятый элемент»… — Замолчала, подумала с минуту, и снова заговорила: — Люблю как ты называешь меня Аленький. Люблю целовать твою родинку, с левой стороны, на ребре. Люблю блеск твоих серебристых глаз, когда ты смотришь на меня. Люблю смотреть, как ты запрокидываешь голову, когда смеёшься… — Мерное дыхание мужчины рядом со мной подсказало, что он уснул, и тогда я решилась: — А ещё мне кажется… да нет, уверена, что люблю тебя…

Глава 9

О таком я даже не смела мечтать: засыпать и просыпаться в собственной квартире рядом с любимым мужчиной, готовить ему завтрак, пока он бреется, провожать до двери квартиры, целовать в пороге с пожеланием «удачного дня». Даже тот факт, что встать для этого пришлось в половине шестого утра, нисколько не напрягал. Это, чёрт возьми, очень приятно, когда тебя в такую рань будит не будильник, а возбуждённый мужчина.

— Извини, что так рано, — Демид, закончив свои утренние омовения, обнял меня со спины, пока я зевая разливала по чашкам свежезаваренный чай, — просто мне перед работой домой придётся заехать, переодеться.

Я развернулась, взяла его лицо в ладони:

— Разве это проблема? Провожу тебя и снова спать завалюсь — хорошо быть безработной! Проблема в том, что ты уже с утра похож на панду. — Я постаралась разгладить тёмные круги под глазами Демида пальцами, но это мало помогло. — Тебе нужно отдохнуть.

— Доживу до выходных и отосплюсь.

— Ещё два дня! А сегодня что тебе мешает?

— Ты здесь останешься? — спрашивает, а глаза уже блестят в предвкушении моего утвердительного ответа.

— Не знаю ещё, — честно призналась, а потом строго добаила: — но, в любом случае, для тебя — я сегодня занята! Отсыпайся дома, а вот на выходных…

— Я тебя понял, — он улыбнулся и крепко поцеловал.

Вот почему так: всего лишь поцелуй, а мне уже хотелось отбросить все «нет» и просить его остаться, прижиматься к его телу, чувствуя под руками только гладкость его кожи и упругость мышц, а не тонкий хлопок рубашки? Демид прочувствовал моё просыпающееся желание, распознал его в лёгкой дрожи моего тела, в настойчивости языка, в жадности губ. Я знала, что моя отзывчивость, плохо поддающаяся контролю пылкость, нравятся ему, он сам сказал, что ему просто сносит голову от того, как я легко завожусь. Кому-то всё-таки пришлось оставаться в этой ситуации разумным, и сегодня это я:

— Дём, на работу опоздаешь, — говорила, а сама, по инерции, всё ещё продолжала оглаживать его спину.

— Рядом с тобой — наверняка. — Он прижался лбом к моему лбу, на несколько секунд закрыл глаза, видимо, стараясь успокоиться, и вдруг запел: — …Когда ты робко меня целуешь, малыш, ты меня волнуешь, но не могу, не могу, извини не могу[1]…

Я прыснул от смеха, потому что петь — это явно не его (ну, хоть один изъян у идеального мужчины нашла), и, пользуясь моментом, вывернулась из объятий, подвинула к Демиду изрядно остывшую чашку с чаем и бутерброды с остатками мясного ассорти:

— Извини за скудный завтрак, но какой есть.

Он ушёл, а я не могла заставить себя закрыть входную дверь, пока он сам, а потом его макушка виднелась в пролётах лестничных клеток подъезда. Говоря о том, что улягусь спать, как только выпровожу Демида на работу, душой не кривила. Перемыла посуду после завтрака, додумалась переволочь матрас в другую, самую тёмную, спальню напротив кухни (и почему мы сразу тут не расположились?). Утренняя прохлада здесь была настолько ощутимой, или просто без горячего тела Демида под боком мне стало зябко, что мне пришлось с головой укутаться в пододеяльник. Я, конечно, повздыхала от несправедливости и чувства вины, что я здесь такая спать собралась, а мой бедный Дёма вкалывать по такой жаре как минимум восемь часов будет, но на моё желание заснуть это никак не повлияло.

Из недолгого сна меня вырвал настойчивый звук дверного звонка. Потирая кулаком заспанные глаза, нехотя брела к двери, предполагая, что это Городова соскучилась.

— Дед? — а вот это было неожиданно.

Юрий Петрович, глядя на моё сонное лицо, замешкался на пороге, но уже через секунду решительно шагнул в квартиру. Заложив руки за спину, шёл в сторону кухни, по дороге кидая взгляды в открытые двери всех комнат. А там, к моей радости и благодаря вчерашним усилиям, были чистота и порядок. Только вот дальняя комната, перед которой он остановился, выбивалась из общего аскетизма надувным матрасом с красноречиво скомканным постельным бельём и двумя подушками. Я забыла, как дышать, следя за его реакцией, вмиг проснулась. Дед нахмурился, сильнее сжал руки в замок за спиной, но, не говоря ни слова, свернул в кухню.

— Сидеть так и не на чем, — то ли спрашивал, то ли констатировал он.

— На выходных собиралась… — голос выходит хриплым, оправдывающимся.

— Чаем хоть напоишь, хозяйка?

Он не ёрничал, просто это его любимая поговорка, помню её с самого детства, когда бабушка допустила меня до плиты и я заварила свой первый чайник. К чаю предложила остатки торта, дед согласился на кусочек, но, попробовав, отодвинул тарелку в сторону — слишком сладкий для него. Пили в молчании, меня так и подмывало спросить: «Как бабушка?», но не могла решиться. Дед со своей чашкой в руке отошёл к окну, а я от давящего на психику молчания начала нервничать сильнее.

— Мария очень тяжело переживала смерть Юли, — заговорил он, наконец, отчего я даже вздохнула с облегчением, хотя понимала, что затронутая тема была не из лёгких, — жить не хотела, меня винила в том, что отпустил в этот институт… Единственное, что её удержало от отчаяния — это ты. Если я в вопросах воспитания был строг, старался приучать тебя к труду, ценить деньги, то бабушка наоборот, стремилась баловать, поощрять, оберегала тебя. Я не знал, что она в своей любви так далеко зайдёт, не видел того, что её забота превращается в одержимость… Но, Аля, мы старались, мы честно старались делать всё, что могли, что считали нужным…

— Дед, не говори так, — мне было неловко слушать его оправдания, — я всегда знала, что вы любите меня, любила вас в ответ, и сейчас люблю. Просто мне всегда казалось странным, что вас не интересуют мои желания, планы на будущее. Словно одеть-накормить было важнее, чем разговоры по душам. Ты помнишь наш семейный разговор перед моими выпускными экзаменами в школе? Вы сказали, что вам всё равно, куда я буду поступать, главное — в пределах нашего города.

— Я считал, мы даём тебе право выбора…

— Выбор, ограниченный рамками, точнее территорией, и ни капли интереса к моему видению будущего. — Я на секунду задумалась, стоит продолжать или нет, но решила, что нужно решать все вопросы сразу. — И по поводу денег. Зачем всё это время вы заставляли меня думать, что наша семья еле сводит концы с концами?

Юрий Петрович развернулся к окну спиной, опёрся на подоконник руками, помолчал, видимо, собираясь с мыслями и заговорил:

— Твоё детство пришлось на тяжёлое время: развал страны, перестройка, смена идеологий… Девяностые так лихо прошлись по народу и по стране, что мне становилось страшно за твоё будущее. Вседозволенность, распущенность, подмена ценностей… Я не хотел этого для тебя…Оптимальными в воспитании казались ограничение и строгость…

Я кивала, соглашаясь с его аргументами. С такой точки зрения всё выглядело действительно оправданным. Они с бабушкой старались, привыкали жить в новых условиях, при этом приходилось ещё и меня к такой жизни приучать… Хотела было рассказать, что мне пришлось похерить мечту из-за их осмотрительности, но теперь я уже не уверена, была ли та мечта для меня действительно важной или я просто романтизировала в своих представлениях журналистику. Сейчас я меньше думаю о журналистике, как таковой, скорее, больше меня задевает факт утраченной возможности. Но уверенности, что я была бы однозначно в разы счастливее, учась там, у меня нет.