Действительно, Чингиз Торекулович в быту часто бывал как-то по-детски наивен, что странным образом сочеталось с его философским образом мышления, склонностью к экзистенциализму. Непростая жизнь научила его многому, в том числе и тому, как выходить из той или иной запутанной ситуации, избегая при этом открытых конфликтов.

Словом, на обратном пути мы много смеялись. Но из головы у меня никак не выходила та тема религиозной конвертации. Теперь мне не терпелось узнать, как повернёт историю сменившей вероисповедание девушки фантазия художника. Ясно, что за ней, этой сельской историей, вырастет проблема всемирного значения. Киргизы — умеренные мусульмане, живущие в эпоху кризиса, зачастившие в страну после завершения эпохи государственного атеизма миссионеры самого разного толка, немецко-киргизское село Рот-Фронт, эта сопка, похожая на местную Фудзияму... Я испытывал подлинное предвкушение нового айтматовского шедевра. И тут мне в голову пришла дерзкая мысль: будущее произведение следовало бы назвать «Богоматерь в снегах».

«Как это? — возразил Айтматов. — Это же название другого произведения, пусть не завершённого». И добавил, что описывает в нём события времён Великой Отечественной войны, размышляя о силе религиозного чувства и человеческой морали. «Ну и что, — гнул я свою линию, — Хемингуэй, например, однажды наткнулся на свою незавершённую некогда рукопись, извлёк из неё эпизод со старым рыбаком и получилась знаменитая повесть “Старик и море”, вскоре после появления которой автор получил Нобелевскую премию». Но понял, что к моим аргументам не прислушиваются и с сожалением замолк.

Тут я позволю себе забежать немного вперёд. После этой поездки как-то раз Чингиз Торекулович позвонил мне, кажется, из Бельгии и произнёс: «Ты знаешь, я нашёл для той истории название...» — «Какое?» — «Негасимый след молнии...» Я ничего не сказал. Бог видит, по мне так «Богоматерь в снегах» лучше.

Тем временем мы выехали из Иссык-Атинского ущелья, миновали курорт и уже спускались по пологому склону. Вся благодатная Чуйская долина была видна как на ладони. Солнце стояло в самом зените. Вокруг бушевало такое разнотравье, такая роскошь предгорных цветов и порхающих разноцветных бабочек, что мне захотелось выскочить из машины и ребёнком кувыркаться на этом райском травяном ковре.

В селе Горная Маёвка мы увидели красивый свежескошенный пригорок с многочисленными стогами сена, и я велел свернуть туда. Новый японский джип бизнесмена без труда понёс нас на самый верх, где мы и решили сделать привал.

Выйдя из машины, я тут же упал, как на перину, на стог сухого сена. Такого удовольствия от поездок я давно не получал. Следом за мной Чингиз Торекулович, опустив на глаза кепку, тоже зарылся в стог как в глубокое кресло. Ну а наш Осмонбек, который тут же начал прямо на траве разворачивать достархан, так просто был счастлив.

Казалось, Айтматов утратил привычный облик всемирной знаменитости и солидного, официального лица и, возможно, вернулся на миг в далёкое детство и юность. Бог видит, я так хотел бы узнать, о чём же он тогда думал и в какие пределы времени и пространства помчались его легкокрылые мечты и высокие думы... Теперь это уже точно не дано.

При всём желании поговорить о литературе, о сюжете с девушкой, павшей жертвой обстоятельств и ставшей по-своему святой, пришлось сперва заняться едой и поднять положенный в таких случаях тост. Естественно, мы пили за здоровье нашего дорогого гостя. За его творчество, особенно за произведение, которое рождалось на наших глазах.

Мы пили вино, а Чингиз Торекулович — виски с содовой. Пил совсем немного. Но еда ему весьма понравилось. И тут случилось то, что меня по-настоящему обрадовало, не оставив места печальным мыслям о том, что наш народ начинает забывать священные национальные традиции.

...Когда мы только начали нашу полевую трапезу, чуть поодаль появился вдруг какой-то мальчик верхом на коне. Посмотрел на нас и повернул было в другую сторону. Чингиз Торекулович окликнул его, и видя, что он стесняется подойти, взял сладости и сам к нему направился. «Ме, айланайын»[54], сказал он, делая ударение на второй слог, как это принято у казахов. Мальчик вежливо поблагодарил, отъехал и вскоре скрылся за косогором. Немного погодя на том же коне появился уже взрослый мужчина и подъехал прямо к нам. Вспомнив недавний опыт общения с рот-фронтским имамом, я насторожился. Вдруг нагрубит, и если это его земля, не дай Бог, прогонит? Но Айтматов явно обрадовался появлению незнакомого всадника, а тот сразу же его узнал, слез с коня и начал протягивать всем руку. Присел к достархану, оглядел красивые бутылки с интригующим содержимым.

Сразу завязался оживлённый разговор. Много чего рассказал нам незнакомец о жизни села, своей семье, хозяйстве. Действительно, мы оказались на его пастбище. Узнали, что у него около сорока коз, пять или шесть коров, дети уже взрослые. И конь был его. «Чынгыз ага, теперь будьте, пожалуйста, моими гостями, зарежу в вашу честь ягнёнка или козу, как же иначе?» — сказал он.

Одним словом, этот человек, имени которого я не запомнил, спас на моих глазах национальную честь киргиза, и это тоже обещало благополучное завершение нашей поездки. Заметив, что Чингиз Торекулович подустал, мы начали собираться в путь, да и время склонялось уже к 4 часам пополудни.

Как только двинулись, Айтматов задремал. Выключили музыку, ехали не быстро. Спустя полчаса мы уже были в Бишкеке. Чингиз Торекулович проснулся. Разговорились и за беседой подъехали к его дому.

«Ну, Осоке, спасибо тебе, вам обоим, за эту поездку. По-моему, всё получилось очень здорово. Самое главное, хорошо поговорили, многое поняли, узнали, правда?»

А мы были рады безмерно. А наш Осмонбек, который со своей задачей младшего спутника и умелого водителя справился блестяще, ответил: «Чынгыз байке, давайте, напишите про эту историю, которая меня, например, очень взволновала. Это же очень серьёзная проблема. Надо писать!» Я, разумеется, поддержал его. И тут Чингиз Торекулович сказал, пожалуй, своё самое важное, ключевое слово за всю поездку.

«А ты знаешь, что с этой девушкой случилось и куда в самом деле она пошла?»

«Куда?»

«Она поднялась на этот Кароол. Ночью. Ветер. Дождь и снег...»

«А потом куда? Обратно домой? В город? А может, её волки...? Или сорвалась со скалы?»

Чингиз Торекулович загадочно посмотрел на меня и, приоткрывая дверь машины, сказал:

«Она вознеслась на небо».

Эти слова гулким эхом отдались во мне. Вот как, выходит, Айтматов решил завершить эту историю. И ещё раз я отчётливо понял, что рядом со мной сидел не просто большой писатель, а гений. Он вышел. Вышли и мы. Попрощались. Кто бы мог подумать, что наше путешествие обернётся настоящим интеллектуальным приключением, точку в котором поставит Чингиз Айтматов...

Мы оба смотрели на него, пока он не зашёл во двор, закрыв за собой металлическую калитку.

И могло ли мне тогда прийти в голову, что это произведение он так и не напишет и, подчинившись воле судьбы, сам улетит куда-то очень далеко, и живым домой, на свою Родину, не вернётся? Улетит, оставив за собой своё великое слово, свои думы и образы, и «Вечную невесту»...

И часто вспоминается мне строка из его давнего незавершённого произведения:

«И в опустевшее поле выбегает серый скакун без седока...»

...Я до сих пор считаю, что Айтматов испарился, превратился в белое облако, ушёл куда-то в неизвестность и не вернулся больше.

Он вознёсся на небо, куда так часто устремлял свой взор, а белый его скакун выбежал в опустевшее и осиротевшее поле уже без седока... Слышно только пронзительное ржанье коня, затем наступает полная тишина, и опять раздаётся ржанье, уходящее вдаль, отдающееся эхом и медленно растворяющееся в бесконечности времени и эфире пространства...