...Наш философский диспут начался уже в самом начале пути. Я ему сказал: «Чингиз Торекулович, знаете, какое из ваших произведений я больше всего люблю?» — «Какое?» — «Небольшой рассказ “Плач перелётных птиц” о древних киргизах, когда отправившиеся в военный поход джигиты не возвращаются, никаких вестей от них нет, дети и жены плачут, уповают только на Бога, и томительное ожидание приговора судьбы вызывает у любителей высокой мысли поразительные философские раздумья о смысле жизни и человеческого бытия...» Мой собеседник выдержал долгую паузу и произнёс задумчиво: «Да-а, что поделаешь, таковы мы, люди, такова жизнь...» Я, пользуясь своими читательскими привилегиями, не унимался: «Может быть, всё-таки завершите, допишете его? Или, например, “Бахиану” или “Богоматерь в снегах”»?
И сразу же почувствовал, что не лежит у него душа говорить на эту тему. «Ну, тогда напишите хотя бы рассказ про эту девушку из Рот-Фронта. Какая актуальная тема, какая фактура тут!..» Он обернулся ко мне: «Если вот позволят небеса...» — и показывал на край неба, видное из окон машины. И опять задумался.
Дальше разговор зашёл о современной литературе, в частности о прозе Пауло Коэльо, которая ему явно не нравилась. «А вот мне, — возразил я, — близок его мистицизм, отход от привычных троп реализма. Знаете, мне порой кажется, что люди немного устали от реализма, от быта, от сленга, хочется каких-то волшебных превращений, даже некоторого ухода от действительности. Хоть на страницах книг забыться хочется». И в подтверждение сослался на финал «Белого парохода». Чингиз Торекулович лишь покачал головой, то ли в знак согласия, то ли в такт собственным мыслям.
Тем временем мы уже подъехали к селу, о чём отрапортовал наш юный водитель — Осмонбек. Даже удивились, как быстро время пролетело: только выехали и вот уже на месте. Подъехали к Дому молитвы, месту сбора последователей баптизма. Обратили внимание на цветущий, ухоженный сад вокруг церкви, тоже, судя по виду, недавно обновлённой. Внутрь писатель входить не захотел, да и у меня особого желания не было, тем более что непонятно, как к этому отнеслись бы верующие, среди которых было и много киргизов. Потом мы поехали в мечеть, построенную, как нам сказали, годом раньше на деньги каких-то арабских фондов. Там никого не оказалось, и видя, что Чингиз Торекулович хочет поговорить с кем-нибудь из местных, мы отправились на поиски имама села. Наконец, нашли. Его дом оказался в узком переулке и, подъехав прямо к воротам, Осмонбек коротко посигналил.
Никто не откликнулся, но проходивший мимо киргиз сказал, что имам только что был дома, так что мы продолжали сигналить. Наше упорство было вознаграждено — хозяин в одной майке наконец вышел на крыльцо.
На вид ему было лет тридцать пять-сорок. Увидев нас, имам никакого энтузиазма или даже подобия интереса к нашим персонам не проявил. На вопросы отвечал односложно и коротко. Говорил в основном Чингиз Торекулович. Вскоре я почувствовал, что начинаю злиться на этого господина, именующего себя почему-то имамом. Скорее всего, меня покоробило то, что молдо[53] просто обязан был, следуя традициям нашего народа, пригласить нас выпить по чашке чая, пусть даже заходить в дом мы не собирались. Я видел, что он узнал и Айтматова, и меня, но отвечал на расспросы Чингиза Торекуловича сухо, с каменным лицом. В конце концов я не выдержал и прервал разговор: «Молдоке, зайди, пожалуйста, в дом и оденься нормально! И потом выйди». Наш водитель только головой покачал, поняв мой справедливый гнев. А Чингиз Торекулович лишь протянул неопределённо: «М-да...»
«Может, поедем дальше? — предложил я. — Тут недалеко знаменитое Кегетинское ущелье-заповедник».
Мы начали разворачиваться, когда вышел молдо, на сей раз одетый, но я в его сторону не повернулся. Вроде он что-то говорил, и Айтматов его поблагодарил. Но всё это уже не имело никакого значения. Этот человек уронил честь не только имама, он посрамил честь киргиза. Другой бы плашмя лёг под колёса машины, чтобы к нему в дом заглянул великий писатель, как чудо с неба оказавшийся у порога. Хотя бы для того, чтобы потом похвастаться перед односельчанами. Таковы непреложные законы национального этикета и киргизского гостеприимства. Он этого не сделал. Теперь стало понятно, почему мечеть пустовала: кто последует за таким вот имамом? Я был элементарно зол, с трудом сдерживал себя. А Чингиз Торекулович опять ушёл в свои думы.
Понятно, что про ту девушку, принявшую христианство и ушедшую из дома, мы в разговоре с этим имамом даже не заикнулись. Теперь мне почему-то расхотелось вспоминать эту историю.
Вскоре мы въехали в ущелье и остановились на невысоком пригорке возле дороги. Решили немного размяться. Вид Кегеты был замечателен, и мы долго любовались столь живописным местом. А Чингиз Торекулович всё молчал и продолжал думать о чём-то своём. Потом, указывая на красивую возвышенность недалеко от села, спросил: «А что это за сопка, как называется?» «Кароол, — ответил я, — местные поднимаются на неё, чтобы отыскать пропавшую скотину или просто отдохнуть. Она достаточно высокая, иногда на ней снег лежит». И сразу мне подумалось, что не зря Айтматов спросил об этом.
«Мне кажется, что она была единственной дочерью в семье, — сказал вдруг писатель, и снова замолчал. — Думаю, она вышла из дома и решила подняться на этот холм ночью, когда её хотели забрать жених и его родители. Дул сильный ветер, потом пошёл дождь со снегом...» Я посмотрел на высокую сопку и её крутые каменистые склоны, на следы давнишнего оползня, на месте которого уже поднялся кустарник. Молчал, слушая писателя затаив дыхание. Потом всё же не выдержал: «Как же она умудрилась это сделать, если дома сваты и жених ждали?»
«Ну, может, все решили, что это у неё примета такая — перед каждым важным шагом в жизни подниматься на свою любимую гору?» Я чувствовал, что он уже многое домысливал, и во мне вновь пробудился заинтересованный читатель, мне не терпелось узнать, как продолжится и разрешится теперь уже воображаемая писателем драматическая история. «Но она вернётся назад или?..» — осторожно спросил я. А Чингиз Торекулович продолжил: «...Но к утру ветер затих, дождь прошёл, и все решили, что с рассветом пропавшую девушку найдут. И хоть ещё была ночь, верх сопки казался им таким белым-белым... Он излучал какой-то особый свет... трепетный и неяркий». Мне, киргизу, страшно было даже представить, что будет дома, где собрались сваты и родня, никто ни о чём дурном не думает, а дочь вдруг не возвращается. Что будет с матерью, которую и так во всём винил, как у нас водится, разгневанный поведением единственной дочери отец? Убьёт он её, задушит? А что будет со сватами? А с женихом, опозоренным навсегда? Вот тебе и киргизская трагедия про современную Джульетту...
Ответа на мой наивный вопрос не последовало. А тут как раз Осмонбек пригласил к раскинутому на капоте машины дастархану. Чингиз Торекулович пригубил красного французского вина и почти ничего не съел. Решили перекусить попозже. Осмонбек сделал несколько любительских фотографий на фоне красивого ущелья, и мы двинулись дальше.
Я предложил вернуться в город не по трассе, а по дороге через Иссык-Атинский курорт, по склону гор, через сёла Горная Маёвка и Норус. Решили остановиться на каком-нибудь пригорке и там пообедать.
На обратном пути Чингиз Торекулович повеселел и рассказал довольно смешную историю о том, как однажды его пригласил к себе в Кегеты покойный писатель Насирдин Байтемиров, и как тот, лёжа в глубокой траве, подманивал перепёлок каким-то свистком, издавая звуки, похожие на любовную песню самки, зазывающую в жаркую летнюю пору самцов, и они легко попадали в раскинутые капроновые сети хитроумного ловца. Айтматов со смехом рассказывал, как они с Байтемировым поссорились из-за этого нечестного, на взгляд Чингиза Торекуловича, способа охоты. Возмущённый таким коварством, он даже ушёл было, но Насирдин-ага, явно растерявшийся от столь наивного протеста взрослого человека, его нагнал и они помирились. Я подумал про себя: даже в этом весь Айтматов, сидящий сейчас рядом со мной.
