Анализируя взгляды Чингиза Торекуловича, невозможно отделаться от мысли, что в делах межгосударственного сотрудничества он как был, так и остался романтиком. Например, утверждал, что между соседями не должно быть никаких пограничных постов. «Я много думал о ташкентских взрывах, о событиях в Баткене и Алае. Переживал и переживаю. И поневоле сопоставлял нашу систему безопасности с европейской. В Европе сумели извлечь уроки из истории — все вопросы континентальной торговли, экономической кооперации, даже глобальные дела решаются только на коллективной основе, на основе консенсуса. Они поняли, что отсутствие именно этого в прошлом превращало континент в постоянный источник конфликтов, войн, в том числе двух мировых. Для меня совершенно ясно: к современному опыту Европы нам следует приглядываться самым внимательным образом и идти по пути теснейшей региональной кооперации.

Думаю, что в свете ташкентских и баткенских событий назрел вопрос о создании объединённых вооружённых формирований Туркестана или Центральной Азии по противостоянию хотя бы терроризму, по обеспечению безопасности наших границ. Это для меня совершенно очевидно».

Он осознавал, что в этих вопросах очень многое зависит от глав государств, от глубины их понимания идущих в регионе процессов и адекватной оценки возможных перспектив. Он также отдавал себе отчёт в том, что узкокорыстная власть может отодвинуть в тень более широкие общерегиональные интересы.

К сожалению, то, что было очевидно Чингизу Торекуловичу, далеко не столь очевидно нынешним политикам и руководителям государств.

В этой книге неоднократно подчёркивалось, что Чингиз Айтматов как писатель, как гражданин и личность — детище советской эпохи. Да, он её любил, но и жёстко критиковал. Потому что было за что хвалить, чем гордиться, быть глубоко благодарным, но и за что ругать. Но развал СССР как единого государства оказался выше — или хуже — всех его ожиданий и видений. И он стал живым свидетелем, если не соучастником этого грандиозного распада. Нельзя сказать, что он воспринимался писателем как личная трагедия, но издержки этого процесса именно для него были очень чувствительными, если не сказать болезненными — он потерял свою огромную читательскую аудиторию, или, как минимум, она стала намного отдалённее и отчуждённее, чем прежде.

Первые пять лет он был полон скепсиса, разочарования, сомнений. Эти новые государства ему показались не очень удачными политическими игрищами, плохо срежисированными спектаклями. Новые выражения типа «ближнее зарубежье», «дальнее зарубежье» и особенно СНГ — Содружество Независимых Государств вместо СССР — резали его слух. И почти ничего, что творилось в этих новых государствах, не приводило в восторг. Его суждения об историческом процессе, о прогрессе в обществе в сознании людей стали ещё более пессимистичными. Да и прийти к другому умозаключению не было причин — всюду торжествовал эгоизм — и человеческий, и национальный; расцветала клептомания, везде ощущалась наступившая духовная деградация и потеря всяческих нравственных ориентиров. Рушились прежние устоявшиеся представления о жизни и мире; как бы падали поднебесные горы, прежде казавшиеся такими незыблемыми и вечными. И он не мог не чувствовать, что отныне весь в этом уходящем прошлом. В советском прошлом. Айтматов 1990-х воспринимался как человек другой эпохи, уходящей истории. Во вновь зарождающемся мире и обществе он предстал как живой экспонат истории, памятник во плоти. Думается, тогда он ещё раз понял, что это его Крест, его судьба и Плаха.

Став депутатом нового киргизского парламента, он не смог проявить ни активности, ни внести какую-либо новизну в его работу. Когда второй раз проводились выборы, он мудро отказался быть членом этого представительского органа. И надолго осел, с помощью и поддержкой Аскара Акаева, первого президента суверенного Киргизстана, в Европе.

Как показала жизнь, он после развала Союза долго не мог взяться за сколько-нибудь крупное произведение, а дописывать то, что он когда-то начинал, ему уже не хотелось. Новое не рождалось. Его голос публициста почти потух. И по самой естественной логике вещей он стал аксакалом, ветераном культуры и политики, крупным историческим персонажем. То есть человеком, который был весьма значимым, но теперь остался без прежнего поприща.

Я вспоминаю, как в начале бурных 1990-х он открыто говорил и сетовал, что век книги, век литературы закончился. Признаться, и я в определённой мере разделял его взгляды, хотя был убеждён в том, что в данном контексте Айтматов всё равно некоторое исключение, без него киргизам в любом исходе не обойтись, без его книг ни воспитать детей, ни построить новую культуру. Что и получилось.

Таким образом, гибель СССР, крах огромной евразийской империи, которая и вынесла Айтматова на своих мощных крыльях на широчайшие мировые просторы, писатель переживал очень болезненно, о чём так эмоционально и с чувством безысходности потом написал в своём прощальном романе «Когда падают горы (Вечная невеста)». Хорошо было бы именно его назвать «Плахой», хотя такое заглавие предпослано одноимённому роману писателя 1986 года.

Почему? Потому что ценности поменялись, привычный мир вещей и понятий изменился, изменились и люди, а новая эпоха фактически приготовила для своих же детей, особенно для представителей советской интеллигенции, лобное место, некую плаху, нравственный эшафот. Прежний огромный и бескрайний мир, в котором они столь свободно и вольготно себя чувствовали, сузился до размера небольшой республики, на карте очень похожей на осколок чего-то цельного и крепкого. А пришедшая с новыми режимами рыночная система, проще говоря, капитализм, не была их системой, более того, она была им глубоко чужда, о чём с такой тревогой, даже обречённостью написано в вышеназванном айтматовском прощальном романе.

В переживаниях Чингиза Торекуловича постсоветских лет не было ничего субъективно-эмоционального. Речь шла куда о более серьёзных материях и ценностях. Для него, как и для миллионов людей и внутри страны, и за её пределами, распад СССР означал крушение очень многих социальных, политических и духовных иллюзий и надежд. Это была не самая лучшая система в мире, но она очень многое успела сделать опять же во благо людей, их личностного развития, социальных устремлений. Вот только научно-культурная элита страны 1980-х захотела иной судьбы и иного образа жизни. Она была глубоко убеждена в благотворности западного, рыночного пути, который привёл бы к «храму», если вспомнить символические слова из знаменитого фильма Т. Абуладзе «Покаяние».

И всё же с Чингизом Торекуловичем дело обстояло куда серьёзнее и сложнее. Разделяя ценности либерализма и демократии, он в то же время являлся типичным советским писателем. По масштабам мышления и художественных обобщений он был писателем империи. И когда её в конце концов не стало, он собрался с мыслями и решил написать роман-плач, роман-эпитафию, где падение советской державы показано как некий апокалипсис, воплощение злого рока, всемирная и личная трагедия. Мне кажется, что драма Айтматова-человека и писателя состояла в том, что он так и не принял новое общество, за которое как бы ратовал, не смог порвать со своим советским прошлым. Историческая, мировоззренческая амбивалентность стала его личной и общественной судьбой. Она началась ещё в детские годы, а продолжалась вплоть до его кончины. Примирить эту духовную разорванность и преодолеть многолетний морально-этический, философский дуализм ему было не суждено. Кажется мне, что этот исторический дуализм и сейчас не удаётся преодолеть многим и многим людям, жившим в Советском Союзе, выжившим в новых условиях, но так и не принявшим его моральные ценности и поведенческие стереотипы.

Автор «Плахи» никогда прежде не вводил в структуру своих художественных творений образы политиков, но для Горбачёва он сделал своеобразное исключение: в романе «Когда падают горы (Вечная невеста)» Айтматов упоминает Михаила Сергеевича, с которым Арсен Саманчин, главный герой романа, журналист и киносценарист, состоял в якобы дружеских отношениях и «летал в одной стае перестройщиков».