...А потом появилась «Джамиля».

Сначала она, опубликованная в журнале «Ала-Тоо», явилась киргизскому читателю.

Потом, со страниц «Нового мира» Твардовского эта мадонна гор и степей заговорила с читателем русским.

И, наконец, обрела мировую аудиторию.

Повесть была переведена на французский, с предисловием Луи Арагона, сравнившим историю любви Джамили и Данияра с историей Паоло и Франчески, Ромео и Джульетты.

В «Джамиле», как заметил в своё время Мухтар Ауэзов, первым высоко оценивший повесть, «событий немного, и с героями тоже происходят внешне как будто не очень большие перемены». Но перемены всё-таки происходят и на поверку получается, что Айтматов написал историю, которая не укладывалась в обычные, традиционные рамки такого рода сюжетов, каких немало было и в киргизской, и в любой иной национальной литературе. Конечно, время идёт, обычаи и нравы меняются, в том числе и патриархальные нравы кочевников, однако в любом случае изображение любви младшего брата к жене брата старшего — явный вызов местной читающей публике. И всё же талант оказался выше устоявшихся представлений — психологическая глубина прозы и её отточенный стиль снискали повести поистине всенародное признание.

Конечно, «Джамиля» — это вдохновенный гимн любви. Но, думается, в ещё большей степени — рассказ о рождении художника, о рождении искусства. А ещё — о святости, о грехопадении, и не напрасно Георгий Гачев усмотрел в повести некую аналогию библейского сказания об Адаме и Еве, пусть даже в айтматовском тексте нет и намёка на сексуальную близость Сейита с Джамилей.

Для молодого Сейита жизнерадостная Джамиля предстаёт идеалом, и в то же время она — загадка, непрочитанная книга, в которой рассыпано множество намёков на то, о чём подросток может только догадываться. В неосознанной тяге юного Сейита к жене брата нет ничего инцестуального, но есть то, что можно было бы назвать «синдромом Леонардо» — автора бессмертной «Моны Лизы».

Улыбки Моны Лизы пока не разгадал никто, и никто не скажет, чего в ней больше — любви, скрытой греховности, святости, духовной чистоты... То же самое можно, наверное, сказать о Джамиле. Но мы видим, что история любви Данияра и Джамили, разворачивающаяся на глазах у юноши, порождает другую драму Сейита. И он в конце концов ощущает жгучую потребность в самореализации, хочет рассказать о высоком, идеальном. Мир в его глазах — прежде такой скучный, обыденный и упорядоченный — обретает смысл и содержательность, одухотворяется любовью. Любовь по Айтматову — это и есть смысл жизни, это и есть полнота человечности; без неё жизнь пуста и бессмысленна, без любви нет ни духовного творчества, ни поэзии, ни музыки.

«Любовь — богиня будущего. Без любви не может быть будущего у человека. Любовь — основа жизни. Не будет любви — не будет связанных с нею страстей. И жизнь человека станет опустошённой. И потом, не будет любви — не будет детей, фактора, связующего нас с будущим. Всё, что дано природой, звёздами, Космосом, — любовь в себя включает. Любовь — это симфония, точнее, мировая симфония»[13].

Первоначально повесть называлась «Обон», то есть «Мелодия». А музыка в «Джамиле» — это камертон, главный смыслообразующий элемент. Вообще повесть Айтматова — это, перефразируя Ницше, рождение любви из духа музыки. А перефразируя другого немца — Фридриха Шиллера, Айтматов мог бы сказать, что именно музыка или некое музыкальное настроение предшествует у него собственно литературному творчеству. Он вполне мог бы подписаться под такими словами Ницше: «Ощущение у меня вначале является без определённого и ясного предмета; таковой образуется лишь впоследствии. Некоторый музыкальный настрой души предваряет всё, и лишь за ним следует у меня поэтическая идея»[14].

И Джамиля, и Сейит влюбляются в угрюмого, нелюдимого Данияра за то, что он так прекрасно поёт, поёт о земле, о родине, о красоте мира. Но сама песня Данияра — это голос внутреннего мира героя, сигнал вовне, и этот сигнал с готовностью воспринимается и Джамилёй, и Сейитом. Вместе с тем Айтматов организовал структуру повести так, что читатель почти ничего не знает, что думает о Джамиле Данияр, а она — о Данияре. Мы смотрим на происходящее глазами Сейита, которому отведена (если использовать понятия древнегреческой трагедии) роль своеобразного хора. В этой связи вспоминается тонкое наблюдение того же Ницше, полагавшего, что даже не сам хор, но именно музыка, «равная по своей силе самому Гераклу», служила основным средством выражения авторской точки зрения на происходящее в античной трагедии.

«Джамиля» была написана, что называется, на одном дыхании. Но потом автор, по собственному признанию, переписывал её как минимум семь раз, что не оградило повесть от недоброжелательной критики. И дело тут не просто в менталитете и традициях киргизов. Автор бросил вызов иным традициям — нормативной эстетике, привычным представлениям о «положительном» герое советской литературы. Более того, тень была брошена на принципы коммунистической морали и «социалистической нравственности». Ведь автор совершенно не осуждает поведение Джамили, чей законный муж не на курорте прохлаждается, а воюет на фронте. Однако жизнь людей оказывается сложнее любой догмы, любых прописных истин. Любовь выше их, и в этом заключается её красота, но в этом же, как утверждает писатель, кроется и её трагизм.

Да, юноша Сейит с самого начала станет свидетелем, невольным соглядатаем за взаимоотношениями Данияра, угрюмого и молчаливого фронтовика, и весёлой, жизнерадостной снохи, к которой он сам испытывает некие полудетские нежные чувства, превращающиеся после побега возлюбленных в безотчётную тоску, невероятное опустошение, в острейшее желание заполнить чем-то эту вдруг обнаружившуюся душевную пропасть. Чтобы чем-то заглушить тоску и отчаяние, он решает воспеть эту историю двух людей, воспроизвести её в красках, стать художником. Так отчаяние, глубокая душевная травма, ощущение раннего одиночества, потеря духовной опоры, становится её же — этой опоры — неожиданным обретением. В повести возникает удивительная атмосфера сопереживания и в то же время острого драматизма, соучастия в этой любовной истории. Вот почему уместно повторить, что главное в повести — это не столько любовь между Данияром и Джамилей, сколько духовная драма самого Сейита, осложнённая разнообразными психологическими, неизжитыми племенными комплексами. Юношу отделяет от Джамили невидимая стена близкородственных связей, он всё время балансирует на очень тонкой грани смутного влечения, ревности и стыда. Тонко чувствуя это обстоятельство, писатель сложные душевные движения героя целомудренно оставляет без подробного анализа; он отдаёт предпочтение исключительно поэтической символике, интуитивным ощущениям, создавая дискурс недосказанности и нераскрытого контекста, хотя в конце повести Сейит всё-таки называет уходящую с Данияром Джамилю «любимой». Фрейд назвал бы это состояние «перверзными душевными движениями», то есть страданиями, причиняемыми определёнными симптомами.

В повести «Прощай, Гульсары!» есть такие строки: «Гульсары смирно стоял, прикованный к одному месту, а его кто-то искал. Он слышал ржанье маленькой гнедой кобылицы, той самой, вместе с которой вырос и с которой всегда был неразлучен. У неё белая звезда во лбу. Она любила бегать с ним. За ней уже стали гоняться жеребцы, но она не давалась, убегала вместе с ним подальше от них. Она была ещё недоростком, а он тоже не достиг ещё такого возраста, чтобы делать то, что пытались сделать с ней другие жеребцы.

Вот она заржала где-то совсем поблизости. Да, это была она, он точно узнал её голос. Он хотел ответить ей, но боялся раскрыть издерганный, опухший рот. Это было страшно больно. Наконец она нашла его. Подбежала лёгким шагом, поблескивая при луне белой звёздочкой во лбу. Хвост и ноги её были мокрые. Она перешла через реку, принеся с собой холодный запах воды. Ткнулась мордой, стала обнюхивать, прикасаясь к нему упругими тёплыми губами. Нежно фыркала, звала его с собой. А он не мог двинуться с места. Потом она положила голову на его шею и стала почёсывать зубами в гриве. Он тоже должен был положить голову на её шею и почесать ей холку. Но не мог ответить на её ласку. Он не в состоянии был шевельнуться. Он хотел пить. Если бы она могла напоить его! Когда она убежала, он смотрел ей вслед, пока тень её не растворилась в сумеречной тьме за рекой. Пришла и ушла. Слёзы потекли из его глаз. Слёзы стекали по морде крупными горошинами и бесшумно падали у ног. Иноходец плакал первый раз в жизни».