Письмо было подписано такими известными советскими писателями, как Юрий Бондарев, Василь Быков, Расул Гамзатов, Олесь Гончар, Сергей Залыгин, Валентин Катаев, Георгий Марков, Сергей Михалков, Борис Полевой, Константин Симонов, Алексей Сурков, Николай Тихонов, Мирзо Турсун-заде, Константин Федин, Николай Федоренко, Александр Чаковский, Михаил Шолохов. Стояло в этом ряду и имя Чингиза Айтматова.

Теперь, спустя почти полвека, остаётся лишь гадать, что им двигало, когда он ставил свою подпись. Зная, как Чингиз Торекулович не любил коллективных посланий, можно полагать, что его, как и многих других, к этому шагу принудили. Иное дело, что Айтматов и сам вовсе не хотел ссориться с Кремлем, с которым у него сложились прекрасные отношения. Отказаться от подписи означало надолго эти отношения испортить. К тому же, насколько можно судить, он действительно во многом расходился как с Солженицыным, так и с Сахаровым. В открытую полемику не вступал, но их призывы казались ему непатриотичными и даже предательскими.

Вообще 1973 год для Чингиза получился тяжким. Именно тогда скончалась его незабвенная муза — Бибисара Бейшеналиева. Об этой трагической истории любви будет поведано дальше, а пока достаточно сказать, что на похоронах Чингиз буквально рыдал и никак не мог остановиться. И слёз своих не стеснялся. Он знал, что люди всё равно знают про эту историю, знают их взаимоотношения, все перипетии этой любви. Видели слёзы Чингиза все: и местная партийная верхушка, и журналисты, и присутствующая на похоронах публика. После Джамили, его прекрасной Моны Лизы, это была уже вторая такая утрата. Он был безутешен, одинок, несчастен. Известный киргизский критик Кенешбек Асаналиев, близкий друг писателя с молодых лет, говорил автору этих строк, что теперь у Айтматова в жизни осталось только одно — литературное творчество.

Но в те же 1970-е произошло и весьма приятное в жизни писателя событие. В 1978 году он стал Героем Социалистического Труда. Так государство отметило его 50-летие. К этому времени он уже был лауреатом Ленинской премии, двух Государственных премий, дюжины других престижных знаков отличия. Так что, наверное, этот высокий знак признания таланта он воспринял достаточно спокойно. А может, как и буланый иноходец Гульсары, испытал прилив нового вдохновения.

Обращение к прошлому у Чингиза Айтматова всегда было не проявлением обыкновенного интереса к истории, а взглядом в глубины времени, поиском истины и попыткой самопознания. На протяжении почти всей творческой жизни автора романа «И дольше века длится день (Буранный полустанок)» глубоко волновал феномен коллективной народной памяти. Потому неудивительно, что он постоянно обращался к грандиозному киргизскому эпосу, сохранившемуся в изустной форме и передававшемуся из поколения в поколение. «Манас» в глазах Айтматова всегда оставался «энциклопедией героизма и гражданственности». Он мечтал, чтобы новые поколения никогда не забывали не только «Манас», но и минувшие времена, особенно те колоссальные трудности, которые пришлось пережить народу во время Второй мировой войны. И посвящение последней военной повести «Ранние журавли» сыну Аскару — это своего рода послание, адресованное поколениям, выросшим в послевоенные годы.

Сквозь призму событий и легенд минувших лет ему лучше виделись проблемы современности, он как бы дешифровывал скрытые мотивы текущих событий и направлений мысли. И вот что примечательно: как сказано в древней книге премудростей, он часто бывал печален. Кто-то хорошо сказал, что у него всегда какая-то «вселенская грусть».

Примерно с начала 1970-х годов Айтматов буквально зачитывался Библией, старинными апокрифами, преданиями, с удовольствием цитировал их в форме эпиграфов к своим произведениям. Он восхищался Книгой Иова, равно как и Песнью Песен Соломона. Ему близка была позиция мыслителей, полагавших, что человечество, сильно продвинувшись со времён античных и средневековых в плане цивилизационном и научно-техническом, не прогрессировало однако в смысле интеллектуальном и морально-этическом. «И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Эти слова из Книги Екклесиаста были о нём.

Об Айтматове 1970-х можно сказать: несчастный создатель киргизской Моны Лизы. И в то же время — невероятно популярный, общенародно любимый, массово издаваемый и пристрастно читаемый писатель, осыпанный всеми мыслимыми и немыслимыми наградами и премиями. По всем внешним признакам, — баловень судьбы, избранник фортуны, любимец женщин, почти открыто выражавший свою интимную привязанность к красавице-балерине и в то же время долго и мучительно не осмелившийся уйти от первой жены. Отсутствие внутреннего спокойствия, душевной гармонии отражалось даже на его лице: уже к сорока годам оно покрылось сетью морщин, он поседел и даже немного сгорбился. Сделавшиеся хрестоматийными грустно-ироничные слова Расула Гамзатова: «Дорогая Фатимат! Сижу в Президиуме, а счастья нет» — мог бы повторить и Айтматов.

Но главным, что занимало его, художника с отчётливо имперским стилем мышления, был космос — как образ того, что обычно именуют тоталитаризмом, зомбирующим человека. Помнится, он однажды поделился со мной впечатлением от огромного стадиона — набитого до отказа болельщиками, гудящего, как взбесившийся ослеплённый циклоп, где люди, недовольные проигрышем любимой команды, готовы были с остервенением броситься друг на друга. Это зрелище по-настоящему поразило Айтматова. Оно даже подсказало ему сюжет романа с условным названием «Стадион и флейта», отражающим мысли и ощущения, связанные с тотальной манипуляцией человеческого разума, что ведёт к агрессии, террору, социальной, расовой, политической нетерпимости. Теперь, когда мир охвачен пожаром терроризма, межрелигиозными, межцивилизационными распрями, особенно остро ощущаешь пророческий дар киргизского писателя.

К роману «И дольше века длится день», вышедшему в 1980 году, Айтматова привела вся его жизнь, весь опыт художника, человека, гражданина. Это масштабное полотно о сути тоталитаризма, насыщенное давними наблюдениями и мыслями о индивидуальной и народной памяти. Это тема возникает уже в «Первом учителе», героя которого Георгий Гачев назвал киргизским Прометеем, и продолжается, хотя и подспудно, в повести «Прощай, Гульсары!». Но на рубеже 1970—1980-х годов эта проблематика — так называемые запретные темы, «белые страницы» истории как киргизского, так и других народов Союза, трагедия исчезающих языков и традиций — обрела в его творческом сознании особую остроту.

В эту пору в советском обществе наблюдались процессы, имевшие не временный, не преходящий, а глубинный, фундаментальный характер. Ценностные ориентиры начали меняться достаточно быстро, и чем дальше, тем отчётливее ощущались сомнения в бесспорности советских догматов. В то же время официальная пропаганда вещала о развитом социализме, за которым должен наступать век коммунизма — общество всеобщей гармонии и венец мировой истории, декларировалось, что сформировалась новая историческая общность — советский народ. Писателей призывали «достойно отразить» эту новую действительность, представить образ советского человека во всей его величественной полноте.

Пройдёт всего несколько лет, и газеты, почувствовавшие в эпоху перестройки и гласности вкус свободы и относительного либерализма, будут писать о советском человеке, выросшем на советских учебниках истории, особенно истории КПСС, простаивавшем в бесконечных очередях за всем, в том числе за томящимися в неволе книгами.

А поиск запрещённых книг был, в сущности, поиском истины, ответов на вопросы, которые волновали каждого сознательного гражданина. Именно в этот период поиска правды, поиска новых путей как в экономике, так и в духовной жизни, люди шли за такими фигурами, как Ч. Айтматов, В. Быков, А. Адамович, А. Приставкин, которые в полном смысле слова стали властителями дум, проводниками всего нового, фактически выступая неофициальными оппонентами советской идеологии, проводимой политики.