Таков теперь был айтматовский стиль, в чём-то напоминавший стиль Фолкнера периода «Шума и ярости». Таким предстал у писателя мир, который он увидел текучим и неостановимым, эклектически-многослойным, кричаще разнообразным и противоречивым, но всё же единым в своей гуманистической сути. Необычен и внутренний ритм романа, — то созерцательно-философский, то вихреобразный, то нежно-лирический, в духе раннего Айтматова. И лежит на этом мире печать обречённости, фатализма, вечной круговерти, хаоса и безостановочного движения.

Но, может быть, именно в этом и состоит полнота, красота жизни? По художественной логике «Плахи» получается, что нет. Автору-творцу хотелось бы гармонии и некоего вечного жизнеутверждающего порядка, ясности гуманистического смысла. Так ведь нет его. Отсюда и вселенская грусть, трагизм мироощущения. А в последнем, предсмертном романе «Когда падают горы (Вечная невеста)» он только усилился. То были словно бы поминки по утраченным иллюзиям и разбитым надеждам, некий прустовский поиск утраченного времени. Но об этом дальше.

Кентавр, мыслящий Сфинкс, писатель-билингв, король слова, художник с двойным мышлением, человекоконь... Всё это — об Айтматове. Русский критик Аннинский одну свою статью об Айтматове так и назвал: «Скачки Кентавра».

Так сложился уникальный образ киргизского писателя, художника сугубо национального, но начавшего свой творческий путь на русском языке («Газетчик Дзюйо», 1952 год), затем перешедшего на киргизский, а после повести «Прощай, Гульсары!» (1967 год) почти полностью вернувшегося к русскому. Таким образом, Чингиз Айтматов в равной степени принадлежит и киргизской литературе с её относительно непродолжительной историей становления и развития, и литературе русской с её богатейшими многовековыми традициями, накопленным художественно-эстетическим опытом, богатой стилевой палитрой.

Подобный «кентавризм» писательского дара был в своём роде предопределён самой судьбой, Айтматов с самого детства постоянно пребывал на стыке культур и языков. На русском заговорил ещё в младенчестве, часть школьных лет прошла, как мы помним, в Москве.

А потом та же самая же судьба забросила его в самую настоящую киргизскую глубинку, где звучала по-настоящему народная речь. И в эти же годы он приобщился к «Манасу».

Написанные изначально на киргизском повести автор потом либо сам, либо в сотрудничестве с опытными московскими переводчиками по прошествии времени переложил на русский, но настоящий его «русский период» начался с «Прощай, Гульсары!». Впоследствии он лишь несколько раз переходил на родной киргизский — как автор небольших рассказов и отдельных статей.

Трудно переоценить огромный личный вклад автора «Джамили» в дело популяризации русского языка не только в Киргизстане, но и на всём пространстве многонационального Советского Союза. То, что он писал на русском, достиг такого уровня мастерства и широчайшего мирового признания, уже само по себе стало как бы зовом в пользу изучения этого языка. И зов этот был услышан — киргизы в массовом порядке переходили на русский не только в общении, но и при чтении Пушкина, Толстого, Горького и произведений западной литературы. Вырос общий уровень образованности, культурные процессы приобрели большую динамику.

Но любая медаль имеет две стороны. Оказавшись в 1950—1970-е годы в неравных конкурентных условиях, язык Токтогула и Арстанбека, Сыдыкбекова и Осмонова впоследствии волей-неволей отодвинулся в глубокую тень. Тотальная русификация порождала сомнения в будущности языка, национальной культуры.

Иное дело, что в ходе борьбы с насильственной русификацией часто возникают крайности противоположного толка, порождающие центробежные тенденции, создающие питательную почву для местничества, и, называя вещи своими именами, национализма. Можно сказать, что именно эти сложные процессы, которые обычно называют полифуркацией, и подготовили определённую идейно-психологическую почву для суверенизации советских республик, распада СССР в 1991 году.

Важно понимать, что именно двуязычие (киргизско-русское) и культурная открытость — это тот путь, что завещал нам Айтматов. Это уже наша история, наша историческая судьба. Это та дорога, которая привела нас к сегодняшнему дню. К тому самому периоду, который считается периодом нашего национального возрождения, нашего культурно-духовного ренессанса.

Русский язык Чингиза Айтматова — большая, особая тема. Киргизский язык, впитанный с молоком матери, был у него абсолютным, стиль — свежим, точным и выверенным. Но и русский его гибок, сочен, колоритен. И следует признать, что именно он не только принёс ему всемирную известность, но и способствовал творческому становлению. Если бы не русский, неизвестно, как сложилась бы судьба писателя.

Как русский язык выручил его ещё в детстве, в пятилетием возрасте, позволив заработать первый «гонорар», писатель неизменно рассказывал с чувством гордости и удовлетворения. Вот как это было. В ауле пал колхозный конь, и для выяснения прибыл ветеринар из районного центра. Но вот беда, он ни слова не говорил по-киргизски, а местные — по-русски. На выручку призвали маленького Чингиза.

«Я застеснялся, испугался, вырвался и убежал к бабушке в юрту. За мной вся гурьба друзей, снедаемая любопытством. Через некоторое время снова приходит тот человек, жалуется на меня. Бабушка всегда была ласкова, а в этот раз строго нахмурилась.

— Ты почему не хочешь разговаривать с приезжим, тебя ведь просят большие люди, разве ты не знаешь русского языка?

Я молчал. За юртой притаились ребята, ожидая, что будет.

— Ты что, стыдишься говорить по-русски, или ты стыдишься своего языка? Все языки богом даны, пошли. — Она взяла меня за руку и повела. Ребята снова за нами.

В юрте, где в честь гостя уже варилась свежая баранина, было полно народу. Пили кумыс. Приезжий ветеринар сидел вместе с аксакалами. Он поманил меня, улыбаясь:

— Заходи, мальчик, иди сюда. Как тебя звать?

Я тихо пробормотал. Он погладил меня:

— Спроси у них, почему этот жеребец погиб, — и достал бумагу для записи.

Все стихли в ожидании, а я замкнулся и никак не могу выдавить слова. Бабушка сидела сконфуженная. Тогда меня взял к себе на колени старик, наш родственник. Он прижал меня к себе и сказал на ухо доверительно и очень серьёзно:

— Этот человек знает твоего отца. Что же он скажет ему о нас, скажет, каким плохим растёт у киргизов его сын! — И потом громко объявил: — Сейчас он будет говорить. Скажи нашему гостю, что это место называется Уу-Саз...

— Дядя, — робко начал я. — Это место называется Уу-Саз, ядовитый луг, — и потом осмелел, видя, как радовались бабушка и этот приезжий человек, и все, кто был в юрте. И на всю жизнь запомнил тот синхронный перевод разговора, слово в слово на обоих языках. Жеребец, оказывается, отравился ядовитой травой. На вопрос, почему не едят эту траву другие лошади, наши табунщики объяснили, что местные лошади не трогают эту траву, они знают, что она несъедобная. Так я всё перевёл.

Приезжий похвалил меня, аксакалы дали целый кусок варёного мяса, горячего, душистого, я выскочил из юрты с торжествующим видом»[40].

Да, русский язык сделался для Айтматова-писателя мостом в большой мир, тут спора нет и быть не может. Но самое удивительное в его творческой натуре то, что изъясняясь на русском, он в то же время оставался художником сугубо национальным. Это очень редкое явление даже в мировой литературе. Одинаковая принадлежность Айтматова к русской и киргизской культуре только подчёркивает уникальность его таланта и ещё раз напоминает нам, что он своим творческим возвышением и даже уходом из этого мира целиком был связан с супердержавой по имени Советский Союз.

Перечитывая произведения Айтматова, нетрудно убедиться, как сильно повлияли на него русские просторы от Охотского моря до Финского залива, от рыбаков Дальнего Востока до космонавтов из подмосковного Звёздного городка. Поэтому таким естественным выглядело появление в книгах писателя русских людей, особенно русских интеллигентов. Да и не только русских. Космический монах Филофей, мистер Борк, Крыльцов, железная дорога, океанские волны, космодром, кони и верблюды, степи, горы, дальневосточные рыбаки, тавро Кассандры, белоснежные ледники и Иссык-Куль — вот узнаваемые символы айтматовского мира, его смысловые коды и художественная семиотика.