Вся исповедь матери, её условно-аллегорический диалоге землёй приобретает общечеловеческое звучание прежде всего потому, что здесь не только прокляты и осуждены война и её виновники, но и с необычайной художественной выразительностью обрисованы люди, на которых испокон веков держится мир и у которых ни война, ни другие превратности судьбы не могут отнять высокие нравственные качества.

Кто-то из современников хорошо сказал об Айтматове, что у него «пламенная душа». Так, Алиман, овдовевшая сноха Толгонай, одна из самых обаятельных и в то же время трагических героинь, зная, что ни Касым, её муж, ни Масалбек, ни Суванкул не вернутся с фронта, с присущей ей страстностью уверяет свекровь: «Вы поверьте мне, мама, сердце мне подсказывает так: Джайнак должен вернуться. Пропал без вести — это значит, что живой. Ведь никто не видел его убитым. Давай подождём, мама, не будем хоронить прежде времени... А я верю, точно знаю, Джайнак наш живой, вернётся скоро. Никак не должно быть, чтобы из четверых человек ни один не вернулся... А обо мне не беспокойся, если раньше я была тебе невесткой, то теперь я тебе как сын, вместо всех сыновей».

Далее размышляет вслух Толгонай: «Да, будут идти дожди, будут расти хлеба, будет жить народ и я с ними буду жить. Я так думала не потому, что Алиман пожалела меня, не потому, что она из милосердия сказала, что не оставит меня одну. Нет, я радовалась другому. Кто говорит, что война делает людей жестокими, низкими, жадными и грубыми ? Нет, война, сорок лет ты будешь топтать людей сапогами, убивать, грабить, сжигать и разрушать — и всё равно тебе не согнуть человека, не принизить, не покорить его».

В «Блокадной книге» Д. Гранина и А. Адамовича, появившейся много позже «Материнского поля», приводятся потрясающие документальные факты из жизни ленинградцев в блокадную пору, свидетельствующие о крепости человеческого духа и тела. Авторы книги задаются вопросом: «Откуда брались силы, откуда возникала стойкость, где пребывали истоки душевной крепости?» И тут же делятся своими мыслями: «Перед нами стали не менее мучительные проблемы и нравственного порядка. Иные слова возникали для понятия доброты, подвига, жестокости, любви.

Величайшему испытанию подвергались отношения мужа и жены, матери и детей, близких, родных, сослуживцев.

Мы слушали, записывали, и не раз нам казалось: вот он, предел страданий, горестей, но другая история открывала нам новые пределы горя, новую вершину стойкости, новые силы человеческого духа». И далее: «...Амплитуда страстей человеческих в блокаду возросла чрезвычайно — от падений самых тягостных до наивысших проявлений сознания, любви, преданности».

Чингизу Айтматову должна быть близка эта позиция. Иное дело, что он всегда был далёк от расхожей мысли, будто всё в жизни решает бескомпромиссная вера, убеждённость, — классическое положение теории социалистического реализма. Он одинаково не верил и в дарвинистскую теорию естественного отбора, в инстинкт самосохранения, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что силы человеческие черпаются из многих других источников, как духовных, так и материальных. Но уже в «Материнском поле» Айтматов начал осознавать более общую истину — трагическую противоречивость истории человечества, её стихийность, даже внутреннюю обречённость.

Для Чингиза Айтматова Москва всегда была счастливым, благословенным городом. Тут он провёл самые светлые годы детства, тут учился, тут написал и в центральных толстых журналах опубликовал «Лицом к лицу», «Джамилю» и «Первого учителя». Издание сборника «Повести гор и степей», куда вошли его лучшие произведения конца 1950-х и начала 1960-х годов, стало значительным событием литературной жизни не только Киргизии, но и всего большого Союза. Как мы помним, доброго пути молодому писателю пожелал на страницах «Литературной газеты» прижизненный классик — Мухтар Ауэзов, а после этого напутствия начался буквально обвал откликов в столичной и провинциальной прессе. Успех был триумфальный. За сравнительно короткое время Чингиз Айтматов стал любимцем и читающей публики, и критики. Правда, тут имеется некоторая тонкость. Пресса была невероятно благожелательна, все хвалили, все восторгались, а вот собственно критики не было довольно долго. Её время было ещё впереди.

В Киргизии Айтматов сделался настолько популярен, что любовь к его книгам стала любовью к книге вообще, люди стали гораздо больше читать, пересказывать прочитанное в семье, в кругу друзей и знакомых.

Получилось так, что повести Айтматова порой раньше выходили на русском языке, чем на киргизском, и это тоже придавала писательскому облику Чингиза особую привлекательность, более того, превратило его в некоего флагмана в общем ареале национальных литератур Советского Союза, особенно младописьменных. Стало ясно, что если пишешь на русском, то и успех будет громче, круг читателей заметно расширится, а там и в большой мир многоязычной аудитории путь откроется. Имелась и серьёзная идеологическая составляющая. Айтматов на своём личном примере как бы доказывал и воплощал торжество советского интернационализма и «ленинской национальной политики», а также демонстрировал силу и возможности «свободного и могучего» русского языка. Можно полагать, что именно это обстоятельство, поддержанное почти единодушным признанием таланта писателя, проложило путь к высшей награде СССР — Ленинской премии.

Она сразу же вознесла Айтматова на литературный пьедестал. Такой громкой славы в Киргизии не было ни у кого. Люди были безмерно счастливы успеху земляка, на него буквально обрушились и почёт, и привилегии. Благодаря ему вырос и общественный статус литератора. Вместе с тем появились завистники, особенно в кругу признанных литературных аксакалов, давно считавшихся классиками и застывших в своей бронзовой статуарности.

Впрочем, ничего нового в этом не было — ведь молодого, начинающего прозаика Айтматова некоторые его коллеги по цеху считали не более чем выскочкой, в лучшем случае журналистом и публицистом, но никак не писателем.

И право, как можно понять, что вчерашнему сироте и сыну «врага народа» рукоплещет Москва? Многим показалось, что там, в столице, заблуждаются, а у читателей Чингиза дома просто вкусы дурные. А тут ещё скрытая зависть к художнику, прекрасно пишущему на двух языках. Это состояние скрытого, а иногда и явного, но в любом случае жёсткого соперничества Айтматов иносказательно описал впоследствии в своей повести «Прощай, Гульсары!» В ней есть эпизод скачек, когда иноходца Гульсары всячески, любой ценой стремятся оставить позади испытанные скакуны. Но тщетно — конь приходит к финишу первым. «Состояние скакунов было такое, что все они просто застыли в каком-то странном оцепенении и безмолвии. Можно было даже разглядеть выражение глаз соседей, их напряжённо вытянутые морды, закушенные удила, уздечки и поводья. Тёмно-серый смотрел свирепо и упрямо, а рыжий волновался, взгляд его неуверенно скользил по сторонам. Именно он первым начал отставать. Сначала скрылся его виноватый, блуждающий взгляд, затем уплыла назад морда с раздутыми ноздрями, и больше его не стало. А тёмно-серый отставал мучительно и долго. Он медленно умирал на скаку, взгляд его постепенно стекленел от бессильной злобы. Так и ушёл он, не желая признать поражения.

Когда соперники отстали, вроде бы легче стало дышать. А впереди уже серебрилась излучина реки, зеленел луг и слышался оттуда далёкий рёв человеческих голосов. Там, впереди, гудела и колыхалась огромная толпа, и уже покатились двумя рукавами навстречу конные и пешие, крики становились всё громче, сильней! И он вдруг явственно услышал: “Гульсары! Гульсары! Гульсары!.. ” И, вбирая в себя эти крики, возгласы и вопли, наполняясь ими, как воздухом, иноходец с новой силой устремился вперёд. При неумолкающем шуме и криках ликования Гульсары прошёл сквозь гулкий коридор встречающих и, сбавляя бег, описал круг по лугу....