Но если уж всерьёз вдаваться в сие открытие, то, собственно о каком Китае идёт речь? Какой Китай, в какой его ипостаси имеется в виду Токомбаевым — этнический, родоплеменной, географический, государственный? Ведь “Китаев” в прошлом было много, ведь с тех пор Китай много раз возникал и распадался как конгломерат враждовавших империй; в таком случае, Китай какой династии, какой эпохи, какого императорского девиза, в какие времена? Понятие Китая для древности достаточно аморфное, поскольку в этом регионе эклектика множества племён и народностей способствовала возникновению самых различных феодальных образований, так же быстро появлявшихся на свет, как и исчезавших бесследно. Вместо беспочвенных нападок пусть вначале Токомбаев обнаружит и кодифицирует в “Манасе” именно тот Китай, который он имеет в виду, выдвигая свои “устрашающие” претензии. И тогда выяснится: тот ли это Китай, от которого нам необходимо таиться даже во сне. И наконец, в самом составе киргизского народа есть племенные самоназвания “Кытай”. Неужто Токомбаев всерьёз полагает, что только он один бдительный страж территорий, неусыпный провидец всех будущих бед?»

Естественно, у сторонников Токомбаева тоже нашлись свои аргументы и доводы. Сам же Токомбаев отреагировал так: «Так как же повернётся мой язык киргиза против родника, реки, океана, наконец, питающего, обогащающего меня. Мою благодарность русскому языку, который, хотя плохо знаю, некоторые преподносят как национальный нигилизм. Значит, захотели понять именно так и намеренно противопоставляют меня моему народу...»

Нужно подчеркнуть, что достаточно грубый, почти оскорбительный ответ Токомбаеву вызвал у многих людей протест. Например, А. Черёмушкину возмутил, прежде всего, тон: «Давайте допустим предельную крайность: Аалы Токомбаев — преступник, всё его творчество — плод нашей пропаганды, он будет лишён почётнейших званий Народного поэта и Героя Социалистического Труда, но и тогда позволительно ли культурным людям говорить в таком тоне не просто с пожилым, а с очень старым человеком?» И она приводила цитаты: «...Начнём с того, что в образе мышления А. Токомбаева, в его неизменно ЛЕВАЦКО-ПОГРОМНЫХ (выделения в цитатах мои. — А. Ч.) речах, с которыми он позволяет себе выступать публично. Токомбаеву и ЕМУ ПОДОБНЫМ надо отвыкать, наконец, от схоластических идейных обвинений эпоса и в этом ракурсе нападок. Вам бы, т. Токомбаев, сделать для культуры своего народа столько, сколько сделал Сагымбай Орозбаков. Всегда есть возможность осмыслить свои ошибки, пересмотреть свои, не подтвердившиеся взгляды, нежели до конца влачить жалкое и ничтожное бремя посягнувшего на непосягаемое».

Журналистка была права. Действительно, ответ Токомбаеву грешил грубостями и неаргументированными утверждениями. Его авторы явно не сумели совладать со своими эмоциями. Да и поставить заслуги Токомбаева под сомнение было не самым умным ходом, потому что вся страна знала классические тексты поэта наизусть, и никому даже в голову не могло прийти, что он выскочка и самозванец. Точно так же нелепо было заподозрить в Токомбаеве, столь много сделавшем в былые годы для подготовка эпоса к изданию, врага и оппонента «Манаса». Как и Айтматов, он всегда оставался самым решительным пропагандистом величайшего культурного наследия киргизов. Нет, двух крупных деятелей культуры стравливали намеренно, в литературу вмешалась большая политика, а такое ничем хорошим никогда на кончается.

Да, но откуда такое предположение, где доказательства того, что за этим диспутом стояли серьёзные силы? Их можно найти на страницах центральной прессы: в «Известиях» и «Комсомольской правде» печатались статьи журналистов Г. Шипитько и В. Романюк, уличавших «идейное двоедушие» Айтматова, его заигрывание с национальными чувствами народов. Битва двух киргизских грандов стала известной во всём Союзе, а слава Айтматова — защитника местных языков и культур — росла в стране не по дням, а по часам. В то время в Киргизстане он воспринимался чуть ли не живым Манасом.

Как свидетельствует очень близкий к Чингизу Торекуловичу человек, в конце 1980-х секретные службы вплотную подбирались к писателю и даже собирались его задержать, хотя что делать потом с «задержанным», им самим было, кажется, непонятно. Писатель в то время работал в Переделкине под Москвой, ни о чём не подозревая. Вдруг раздался телефонный звонок: близкий знакомый предупредил о предстоящем задержании, которое, вероятно, должны были осуществить с ведома самого Владимира Крючкова, тогдашнего главы КГБ СССР. Ошарашенному столь неожиданным известием писателю тот же доброжелатель посоветовал немедленно найти способ дозвониться до Горбачёва. Айтматову это удалось, и президент пресёк интриги. Хорошо было бы узнать обо всём поподробнее, а пока, в отсутствие достоверной информации, можно лишь предположить, что Михаил Сергеевич, видимо, разъяснил шефу КГБ, какого масштаба разразится политический скандал, если «возьмут» всемирно известного писателя.

Да, Айтматову было тогда нелегко. Он больше жил в Москве, чем в Бишкеке, потом его направили послом в крохотный Люксембург, а с распадом СССР писатель стал представлять суверенный Киргизстан в Брюсселе.

С того времени утекло немало воды. Наступила новая эпоха. Страсти тех лет давно улеглись. Время всё расставило по своим местам, появились новые проблемы с тем же «Манасом», но это уже другая история.

Сама же битва титанов, во многом подогревавшаяся извне, никак не уменьшила творческого веса, исторических заслуг и общенационального авторитета ни одного из этих великих людей. Хотя осадок остался.

Да и для обоих участников диспут даром не прошёл, стоил немало здоровья и нервов. Токомбаев вскоре скончался — этот затянувшийся жёсткий публичный спор всё-таки выбил его из колеи, расшатал здоровье, и столь уважаемый человек покинул сей мир в 1988 году.

Автору же «Джамили» пришлось оставить престижную должность председателя Союза писателей Киргизии и уехать в Москву в качестве главного редактора «Иностранной литературы». Считалось, что позиции Айтматова в Москве почти непоколебимы, но всё оказалось далеко не так. Тем временем политика перестройки захлебнулась в собственной пене, а Горбачёв неуклонно терял в авторитете.

Но история — поучительная и очень драматическая — осталась.

В перестроечные годы постепенно начали вслух говорить о Боге, значении религии, душе. Десятилетиями третируемая и почти запрещённая тема вдруг стала вполне легальной, интеллектуально модной. Рассуждать о Боге, о необходимости покончить с атеизмом, особенно воинственным, постепенно стало признаком хорошего тона. Но помимо моды была и глубокая внутренняя потребность в изменении сознания, душевного настроя.

Творчество Чингиза Айтматова ярко свидетельствует об этом. В романе «И дольше века длится день» есть примечательный эпизод, когда Буранный Едигей, простой рабочий, воспитанный в духе советской атеистический пропаганды, хоронит старшего товарища Казангапа.

«Думалось ему о том, что никто здесь не знал молитву. Как же они друга будут хоронить? Какими словами заключат они уход человека в небытие? “Прощай, товарищ, будем помнить?” Или ещё какую-нибудь ерунду? Едигей вспоминал про себя полузабытые молитвы, чтобы выверить заведённый порядок слов, восстановить точнее в памяти последовательность мыслей, обращённых к Богу, ибо только он один, неведомый и незримый, мог примирить в сознании человеческом непримиримость начала и конца, жизни и смерти. Для того, наверное, и сочинялись молитвы. Ведь до Бога не докричишься, не спросишь его, зачем, мол, так устроил, чтобы рождаться и умирать. С тем и живёт человек с тех пор, как мир стоит, — не соглашаясь, примиряется».

Вот так айтматовские герои 1980-х интуитивно, путаясь на пути жизненном, приближались к Богу, пытались понять сокровенную тайну человеческого духа.

Таже тема вновь возникла в новом романе писателя с несколько апокалиптическим названием «Плаха» (1986 год), только теперь Айтматов, используя те же самые приёмы и сюжетные конструкции, что и первом своём романе, пытаясь связать воедино разрозненный, но взаимосвязанный мир людей, мир религий, чувств и страстей, охватить его единым художественным взглядом, ощутить тайные ритмы истории, разворачивает более широкое художественное полотно. Более зримо проявился айтматовский идейно-художественный «глобализм», о котором речь шла выше.