В 1980-е годы наступил период, который молодой в ту пору прозаик и эссеист Виктор Ерофеев назвал «поминками по советской литературе». Действительно, литература, как исторически сложившееся культурно-идеологическое образование, как более или менее целостная художественно-эстетическая система, испытывала глубокий кризис. Остро ощущалась потребность в качественно новых методах обобщения и художественного анализа. Происходящие в обществе исторические изменения и открытия нуждались в иных литературных формах, в новом слове. Эту потребность во многом восполнила легализация ранее запрещённых либо находившихся в литературной опале произведений. Событиями в культурной жизни всё ещё живой советской страны стали романы и повести А. Рыбакова, В. Дудинцева, А. Приставкина, В. Шаламова, Ю. Домбровского, В. Гроссмана. Цензурные запреты были сняты с произведений А. Солженицына.

На передовые позиции вышла публицистика, пробуждающая общество, открывающая глаза широким массам. Статьи Ч. Айтматова, Ф. Бурлацкого, О. Лациса, В. Бовина, Ю. Карякина, А. Стреляного и многих других, напечатанные в ведущих изданиях, особенно в «Литературной газете», «Известиях», даже в «Правде», значительно способствовали осознанию необходимости коренных перемен в советском обществе. Тиражи периодических изданий взлетели до облаков, люди взахлёб читали литературные новинки, а транслируемые в прямом эфире сессии народных депутатов СССР превратились в арену открытых политических баталий.

Общесоюзные процессы нашли своё отражение и на родине Айтматова. Бурное, скачкообразное развитие киргизской литературы послевоенных лет, особенно в 1960—1970-х годах, наличие в ней не одного, а нескольких ярких имён, особая атмосфера в культурной жизни, когда книга, в целом художественное слово обрели высокий общественный авторитет, нашло своё продолжение и в 1980-х, хотя наступивший кризис давал о себе знать во всём, в том числе и в литературном процессе.

Самым большим событием в культурной жизни республики этого периода стала публикация переводов ранее запрещённых произведений К. Тыныстанова, М. Кылыча, Калыгула, Арстанбека. Иными словами, не только литературная атмосфера, но и общественный климат в стране начал меняться стремительно, и в этом едва ли не самую влиятельную роль сыграла публицистика.

Мощная инерция прежних лет и энергетика накопленного творческого потенциала давали о себе знать, несмотря на экономический кризис, киргизская литература не выказывала признаков увядания. И прозаики, и поэты, и драматурги продолжали творить, печататься, выпускать книги. Именно в 1980-е появились произведения, ставшие вехой не только в киргизской, но и во всей советской, а иные — и в мировой литературе.

Одним из столпов вышеупомянутого «нового мышления» и властителей дум советского общества 1980-х годов выступил Айтматов, чьи произведения, выступления в печати, статьи и интервью оказали весьма глубокое влияние на современников. И всё же венцом его творческих усилий рубежа 1970—1980-х годов стал роман «И дольше века длится день».

Долгое время Чингиз Айтматов считал наиболее органичным для себя жанром повесть, хотя ещё в «Материнском поле» ощущался романный потенциал. Пожалуй, это произведение можно было бы назвать повестью-эпопеей, подобно тому, как Лев Якименко однажды назвал «Судьбу человека» М. Шолохова «рассказом-эпопеей». Черты романного мышления были явственны и в повести «Прощай, Гульсары!», да и в других сочинениях мастера, прежде всего в «Белом пароходе».

И вот ровно десять лет спустя появляется роман «И дольше века длится день», сразу же вызвавший горячие отклики не только в литературной среде, но и в целом в обществе, ставший без преувеличения вехой в истории многонациональной советской публицистики. Роман заставил своих читателей пересмотреть взгляд на многие вещи, события и процессы, связанные с советской историей и политикой, став весьма серьёзным ударом по советской идеологии.

Правда, путь его к читателю оказался не простым. Всемирная слава писателя очень мало значила для всевидящего ока советской цензуры, которой всё-таки удалось заставить автора поменять первоначальное название и согласиться на некоторые купюры в тексте. Позже сам Айтматов вспоминал: «...Осложнения романа на пути в свет начались с первых шагов. Первозданное, родное, если можно так выразиться, название книги было “Обруч”. Имелся в виду “обруч” манкуртовский, трансформированный в обруч космический, “накладывающийся на голову человечества” сверхдержавами в процессе соперничества на мировое господство... Однако цензура быстро раскусила смысл такого названия книги, потребовала найти другое наименование, и тогда я остановился на строке из Шекспира в переводе Пастернака “И дольше века длится день”[35]. Исходил при этом из того, что лучше поступиться с названием, чем содержанием. Но в “Роман-газете” и в издательстве “Молодая гвардия” и такое название не нашло согласия. Потребовали более упрощённое, “соцреалистическое” название — и тогда появился на свет “Буранный полустанок”, в роман-газетном варианте с литературными купюрами мест, показавшихся идеологически сомнительными. Шёл на это, скрепя сердце, выбирая наименьшее из зол. Главным было опубликовать книгу. Не поставить её под удар фанатичной вульгаризованной критики. Теперь эти дела в прошлом, но тогда идеология являла собой доминирующую силу»[36].

Роман получился самым политическим и, одновременно, наполненным глубоким философским и морально-этическим содержанием произведением. Вновь в эпицентр гуманистических исканий был поставлен человек, в котором, как однажды выразился писатель, фокусируется всё, чем живёт мир, общество. По убеждению Айтматова, человек — это некий сложный конгломерат прошлой и настоящей жизни, истории и той этнической среды или того народа, которому он принадлежит. Без этого он — ничто, химера, пылинка во Вселенной.

Естественно, любое время формирует личность по-своему, и вторая половина XX века в этом смысле не исключение. Она — зеркало времени, частица сложной целостности, и облик её детерминирован всем сложным единством национальной идентичности, веры, морально-этических постулатов, которые человек унаследовал, усвоил и которые, в конечном счёте, определяют его поведенческий кодекс.

Это убеждение киргизского писателя получилось во многом созвучным мысли Карла Ясперса: «Жизнь человека как такового в мире определена его связью с воспоминаниями о прошлом и с предвосхищением будущего. Он живёт не изолированно, а как член семьи в доме, как друг в общении индивидов, как соотечественник, принадлежащий некоему историческому целому. Он становится самим собой благодаря традициям, позволяющим ему заглянуть в тёмные глубины своего происхождения, и живёт, ощущая ответственность за будущее своё и своих близких; погруженный на долгое время в субстанцию своей историчности, он действительно присутствует в мире, создаваемом им из полученного наследия. Его повседневное существование охвачено духом чувственно присутствующего целого, маленького мира, каким бы он ни был скудным. Его собственность — неприкосновенное тесное пространство, которое определяет его принадлежность к общему пространству человеческой историчности»[37].

Слово «манкурт» Айтматов заимствовал из эпоса «Манас». Он об этом писал и в этом признавался не раз. После публикации романа появился даже термин — «манкуртизм». Историческое и нравственное беспамятство, культурно-исторический нигилизм, намеренная манипуляция сознанием людей, идейное отлучение народов от их исторического прошлого, культурно-духовного наследия, языка, родства и, как следствие этого, глубокий имморализм, бездуховность — вот что такое «манкуртизм» и вот как он был понят уже самыми первыми читателями романа.

Читательский успех «И дольше века длится день» был беспрецедентным. Имя Чингиза Айтматова сделалось едва ли не символом процессов, идущих в советском обществе.