Но эти слова Айтматов напишет гораздо позже, а в «Джамиле» он больше касался духовных, эмоциональных сторон любви. Эта любовь пробудила в Сейите поэта, художника, который теперь совершенно по-другому смотрит на мир, на людей, на самого себя, на брата. Твёрдо решив, что уедет в город, он пускается в собственное интеллектуальное приключение, ищет свой собственный путь в жизни.
«Я впервые почувствовал тогда, — исповедуется лирический герой, — как проснулось во мне что-то новое, чего я ещё не умел назвать, но это было что-то неодолимое, это была потребность выразить себя. Да, выразить, не только самому видеть и ощущать мир, но и донести до других своё видение, свои думы и ощущения, рассказать людям о красоте нашей земли так же вдохновенно, как умел это делать Данияр. Я замирал от безотчётного страха и радости перед чем-то неизвестным. Но я тогда ещё не понимал, что мне нужно взять в руки кисть.
Я любил рисовать с детства. Но песни Данияра всполошили мою душу. Я ходил точно во сне и смотрел на мир изумлёнными глазами, будто видел всё впервые....
Глядя на Джамилю, мне хотелось убежать в степь и криком кричать, вопрошая землю и небо, что мне делать, как мне побороть в себе эту непонятную тревогу, и эту непонятную радость. Мной овладело то самое непонятное волнение, которое всегда приходило с песнями Данияра. И вдруг мне стало ясно, чего я хочу. Я хочу нарисовать их»[15].
Вот Айтматов и нарисовал. Нарисовал, изживая «синдром Леонардо», свою Мону Лизу. Кстати, тот же самый «синдром», вернее сказать, внутренний сюжет описан ещё в одном рассказе Айтматова — «Плач перелётных птиц». Написан он намного позднее, в начале 1970-х, когда нерастраченная влюблённость героя оборачивается неодолимым желанием восполнить внутреннее опустошение, активным духовным творчеством, и сублимируется в непреходящий порыв к художественной самореализации.
Вернёмся, однако, к «Джамиле».
Конечно, нельзя сказать, что в повести описана какая-то совершенно исключительная в киргизском обиходе жизненная ситуация, что уход женщины от нелюбимого мужа среди киргизов является чем-то из ряда вон выходящим. Необычно только одно: подросток поневоле становится соучастником ухода жены своего брата с другим человеком и благословляет этот уход, эту историю любви своим чистым, неокрепшим умом, а ещё больше — сердцем. В жизни по-всякому бывает. Как однажды остроумно заметил Расул Гамзатов, события, аналогичные любовной истории Ромео и Джульетты, на Кавказе случались чуть ли не в каждом ауле, но не было своего Шекспира, чтобы описать их.
Многие современники Айтматова склонны были видеть главное достоинство и новизну повести только в поступке главной героини, знаменующем отход от якобы традиционных представлений о долге и верности. Например, критик Камбаралы Бобулов утверждал, что Джамиля, воспитанная в новых условиях, восстаёт против отношения к женщине как к недочеловеку, что Айтматов на первый план выдвигает «тему личного достоинства женщины»[16]. Положим, так и есть, но это лишь часть правды. Драма Джамили — это драма, точнее, трагедия сильной, наделённой богатым душевным и физическим здоровьем женщины, лишь начинающей познавать суть человеческого бытия и вкус жизни. Обстоятельства против неё, и потому мировосприятие героини — мировосприятие трагическое.
Виктор Шкловский в своей книге «Художественная проза. Размышления и разборы», говоря о жизни толстовских героинь, тонко замечает: «В Анне Карениной нет ничего необыкновенного, но она одарена всем как бы чрезмерно; она — человек в его полной сущности, и именно это делает её любовь трагической. Кроме полноты жизненности, Анна ни в чём не виновата...
Наташа Ростова тоже охарактеризована тем, что ей дано слишком много, это должно ей принести несчастье.
Анна Каренина обыкновенна, воспитанна, в ней нет ничего уклоняющегося от обычного, но она настолько сильна, что сламывает это обычное; её несчастье типично, как трагедия полноценности»[17].
Воля к жизни, активность жизненной позиции, внутренняя раскованность органически присущи личности Джамили. Её трудный выбор всецело разделяет и принимает Сейит. «Нестерпимая обида душила меня, — говорит он, вспоминая семейные скандалы посла ухода Джамили. — Пусть меня считают изменником. Кому я изменял? Семье? Нашему роду? Но я не изменял правде, правде жизни, правде этих двух людей! Я вспомнил, как они уходили из аила, и мне нестерпимо хотелось выйти на дорогу, выйти, как они, смело и решительно в трудный путь за счастьем».
В данной связи нужно ещё раз подчеркнуть: бунт против закостенелых обычаев патриархального уклада жизни, стремление найти своё счастье по велению сердца, по собственному разумению — всё это у нас, киргизов, было, но ещё не было Айтматова, чтобы написать об этом так, как он. Такие сюжеты лежат в основе многих произведений устно-поэтического творчества. Например, в «Семетее», второй части эпической трилогии «Манас», Айчурек, возлюбленная Семетея, сама приходит (вернее прилетает, превратившись в белую лебедь) к суженому за тридевять земель, нарушая заповеди патриархального благочестия, обеты засватанной девушки. Таков и малый эпос «Олжобай и Кишимжан», народная поэма о любви. Эпическое наследие прошлого богато на такие примеры.
В киргизском обществе дореволюционного времени были нередки случаи, когда женщина, насильно выданная замуж, уходила от мужа или бежала из дома, бросая вызов устоявшимся нормам и пытаясь соединить свою судьбу с любимым человеком. Ещё больше их стало после революции 1917 года. Одну из таких историй положила в основу своей поэмы «Дочь Каптагая» («Капатагайдын кызы») известная в своё время киргизская поэтесса Т. Адышева.
«Когда я начал читать повесть киргизского писателя Чингиза Айтматова “Джамиля”, моё сознание вдруг стало излучать неожиданные для меня самого ассоциации, — пишет российский литературовед и культуролог Георгий Гачев. — В Данияре мне почудились приметы байроновского героя; в развитии характера Джамили я угадывал ренессансное становление личности; в том, что повесть подводит к песне (стихотворению) и заменяет ею всю кульминацию, — я увидел признаки весьма архаической ступени повествовательного жанра (ср. куртуазный роман в Западной Европе), которая надолго утверждалась на Востоке (ср. индийская и арабская проза, постоянно чередующаяся со стихотворными вставками, или китайский классический роман “Сон в Красном Тереме”); а вся коллизия повести — разлом патриархальной слитности индивида с обществом, пробуждение титанического характера, одержимого страстью, смеющего желать, думать и поступать из себя, — напомнила коллизии и античной и шекспировской трагедии»[18].
Положим, иные ассоциации и положения Гачева дискуссионны, но он прав в главном: в любой национальной культуре, — от примитивного искусства до современных форм — угадываются закономерности всемирного развития. По крайней мере, так сложилась судьба так называемых младописьменных литератур, в частности киргизской, вступившей в XX веке в фазу, по определению того же Гачева, ускоренного развития.
Нельзя сказать, что на родине автора «Джамиля» встретила исключительно восторженный приём. У представителей старшего поколения повесть и вовсе вызвала немалый скепсис. Правда, аксакалы — А. Токомбаев, Т. Сыдыкбекова, К. Джантошев и некоторые другие промолчали, но хорошо известен случай, когда на одном из заседаний Союза писателей Киргизии популярный в ту пору Н. Байтемиров откровенно высмеял автора, поведав собравшимся такой эпизод. Оказывается, в одном из киргизских сел его якобы остановил некий крестьянин, «обычный советский труженик», который поинтересовался «каким-то автором по имени Айтматов». И просил передать, что он хотел бы его хорошенько побить за то, что тот написал о какой-то потаскухе по имени Джамиля, ушедшей из дома, бросив мужа, воевавшего на фронте. Байтемиров рассказал этот случай так, что все писатели открыто хохотали. Автор «Джамили», оскорблённый и осмеянный, вынужден был встать и выйти из зала...
