Как видим, его первое чувство — потрясение, второе — предвидение грядущих козней. Подтверждение не заставило себя ждать: «19, воскресенье. Вчерашнюю катастрофу раздувают, возможно, и враги и друзья. Ники спокоен и удивительно рассудителен. Обедня в Кремле и семейный завтрак у Царей. В 12 ч. жена и я сопутствовали Царям в Екатерининскую больницу, где лежат 160 раненых, — обходили — говорили. Больно и обидно, что всё это бросает тень на это хорошее время... Устал нравственно и физически, но бодрюсь». Царская семья присутствовала на панихиде по жертвам трагедии. Государь распорядился выдать семье каждого погибшего по тысяче рублей (большие для того времени деньги) и похоронить несчастных за его счёт.

Тем временем вокруг катастрофы начала разворачиваться недостойная интрига: кто-то пытался свалить всю вину на генерал-губернатора, кто-то — на министра Двора И. И. Воронцова-Дашкова. Зная, что вдовствующая императрица Мария Фёдоровна глубоко уважает последнего, некоторые скандалисты, включая Великого князя Александра Михайловича, поспешили к ней за поддержкой в нападках на Сергея, но встретили решительный отпор и возмущение таким поведением. Сыну Георгию Мария Фёдоровна напишет: «Теперь только и говорят об этом (случившемся на поле. — Д. Г.) в мало симпатичной манере, сожалея о несчастных погибших и раненых. Только критика, которая так легка после! Я была очень расстроена, увидев всех этих несчастных раненых, наполовину раздавленных, в госпитале... Они были такими трогательными, не обвиняя никого, кроме себя самих. Они говорили, что виноваты сами, и очень сожалеют, что расстроили этим Царя! Они как всегда были возвышенными, и можно более чем гордиться от сознания, что ты принадлежишь к такому великому и прекрасному народу. Другие классы должны бы были с них брать пример, а не пожирать друг друга, и главным образом своей жестокостью возбуждать умы до такого состояния, которого я ещё никогда не видела за 30 лет моего пребывания в России. Это ужасно, и семья Михайловичей везде сеет раздор с насилием и злобой, совершенно неприличными».

Вместе с императором, двумя императрицами и своим супругом Елизавета Фёдоровна посещала больницы, утешая пострадавших. Что творилось в её душе, как и в душе Сергея Александровича (бледного, «как полотно», по словам Джунковского), мы не знаем. Они никогда не проявляли на людях свои чувства и уж тем более не разыгрывали ожидаемых публикой сцен. Непоправимую беду приняли с христианским смирением перед Божией волей, приняли как новое испытание. Конечно, переживали, сострадали и ещё долго делали, что могли. В частности, проявив внимание к судьбам детей, лишившихся на «ходынке» родителей, организовали под попечительством Елизаветы Фёдоровны особый приют.

Наконец торжества закончились. Императорская Фамилия переехала к Сергею и Елизавете в Ильинское, чтобы отдохнуть после всех церемоний. Усталость усугублялась неослабевающей жарой, стоящей все последние дни, — только 19-го над Москвой прошла гроза. Гости пили кофе в тени деревьев, Государь и Государыня впервые в России вместе катались верхом, мужчины купались, ловили рыбу, устраивали лодочные прогулки. Елизавета Фёдоровна с другими дамами оформляла в виде акварелей меню для обеда — названия блюд помещались среди садовых и полевых цветов. Все с удовольствием навещали Юсуповых в соседнем Архангельском, где разместилась часть гостей, осматривали художественное собрание. После коротких тёплых дождей сады наполнились благоуханием, яркие краски живых пейзажей очаровывали. Сергей Александрович верно угадал, что сейчас необходимо самодержцу: в Ильинском царила простая семейная обстановка, никакого церемониала, никакого этикета. Государь постепенно приходил в себя, восстанавливал силы, вновь казался бодрым и даже счастливым, что было так отрадно для всех собравшихся, а для гостеприимного хозяина являлось ещё и лучшим завершением собственной ответственной миссии в эти исторические дни.

Две недели блаженства пролетели мгновенно. Вернувшись в Петербург, Николай Александрович поспешил сообщить дяде Сергею, что покидал его, едва сдерживая слёзы, а теперь чувствует себя «как потерянный». Да, молодому императору часто будет не хватать общества чуткого, доброго и умного дяди. Его поддержки, его совета он будет ждать перед любым важным делом. А Великий князь, в свою очередь, станет по возможности оказывать племяннику посильную помощь, никогда не забывая при этом о своём подчинённом положении и об ответственности за порученный пост. Понятно, что завистников вокруг Великокняжеской четы становилось отныне больше, что интриги недовольных усиливались, задевая теперь и Елизавету Фёдоровну. Она заметила, как во время коронации окружающие зорко смотрели, поцелует ли она руку младшей сестре. Какая глупость! «Главное, — рассуждала Елизавета, — это иметь чистую совесть перед Богом, а Он может изменить злобу мира, а в этом случае — сеть завистливых интриг».

В конце того же года, поручая Сергею Александровичу специальным рескриптом руководство по созданию в Москве памятника Александру III, Николай II отметит в генерал-губернаторе «безграничную преданность высоким заветам почившего». Выраженное в такой форме доверие подбодрило Сергея и обрадовало Елизавету. «Не могу найти слов, — написала она в ответ, — чтобы выразить, как глубоко мы оба тронуты и как чудно ты обнаружил свою привязанность к Сержу, прислав ему этот трогательный и сердечный рескрипт. Он не мог читать его без слез, каждое слово глубоко проникало в наши сердца, как и всё, что ты написал о своём дорогом отце. Твои слова — драгоценность и утешение, которое смыло все скорби этого года».

К обязанностям Великого князя теперь добавилось и командование Московским военным округом, а Великая княгиня всё больше погружалась в дела благотворительности. По мнению её современника, московского чиновника Министерства внутренних дел А. В. Бельгарда, именно ходынская трагедия подтолкнула Елизавету Фёдоровну к широкой и активной деятельности. Согласиться с этим никак нельзя — мы уже видели её первые шаги на данном поприще и, разумеется, помним о заложенных в неё с детства идеях и принципах милосердия. Просто с началом нового царствования совпало расширение такой работы Елизаветы Фёдоровны, стали заметнее её усилия и ощутимее результаты. По словам того же Бельгарда, «она начала усиленно ездить по приютам и другим учреждениям и проявила столько доброты и ласки, снисходительности и любви к людям, что не только очень скоро завоевала всеобщие симпатии, но даже повлияла в значительной мере на изменение отношения широких общественных кругов к её супругу».

Труды Елизаветы Фёдоровны украсят собой последние страницы истории Российской империи. Но вот что странно — почти с самого начала им будут сопутствовать какие-то вещие, мистические знаки. После одного благотворительного базара, с успехом прошедшего в марте 1895 года, дамы из оргкомитета, возглавлявшегося Великой княгиней, решили сделать своей руководительнице красивый подарок. Их выбор пал на стяг (полотнище в виде хоругви), вышитый по рисунку В. М. Васнецова и выставленный на базаре за 500 рублей. Сто женщин, участниц мероприятия, внесли по пять рублей каждая, и купленный стяг был торжественно преподнесён Елизавете Фёдоровне. Прекрасная вышивка, над которой трудилась соратница Елизаветы Фёдоровны, фрейлина императрицы Мария Ермолова, выглядела эффектно, но в то же время весьма загадочно. В тревожных тонах и на фоне мрачного пейзажа перед зрителем представала птица с чёрным оперением и женским лицом. Её взгляд был прикован к чему-то ужасному, но завораживающему, к чему-то неизбежному и заставляющему птицу пророчествовать. Через два года В. М. Васнецов повторит тот же образ в картине, названной «Гамаюн, птица вещая». Приобретённая Сергеем Александровичем, она займёт достойное место в великокняжеском доме, побывав ещё и на выставке. Посетители той экспозиции будут в восторге, а увидевший там полотно Александр Блок попытается разгадать пророчество «Гамаюна»: