В одиннадцать часов вечера, одновременно с давно не звучавшим набатом, в зал заседаний Конвента пришло известие о результате похода генерала Мену.

Заседание не объявляли закрытым, но зал к этому времени опустел.

Теперь все депутаты вернулись, теряясь в догадках и не в силах поверить, что столь четкий приказ окружить и разоружить секцию Лепелетье обернулся дружеской беседой, после которой все спокойно разошлись.

Когда же они узнали, как, вместо того чтобы уйти домой, секционеры вернулись на то же место и бросили вызов Конвенту, осыпая его из монастыря, словно из крепости, оскорблениями, Шенье устремился к трибуне.

Мари Жозеф, озлобленный суровым обвинением, преследовавшим его до самой смерти и даже на том свете, обвинением в том, что он из зависти позволил казнить своего брата Андре, неизменно был сторонником самых жестких и неотложных мер.

— Граждане! — вскричал он. — Я не в силах поверить этому сообщению! Отступление перед лицом врага — это несчастье, отступление перед бунтовщиками — это измена. Прежде чем сойти с этой трибуны, я хочу выяснить, существует ли еще воля большинства французского народа и намерены ли с ней считаться, или же мы должны покориться власти секционеров, хотя именно мы являемся государственной властью. Я требую, чтобы правительство обязали немедленно отчитаться перед собранием в том, что происходит в Париже.

В ответ на этот решительный призыв послышались возгласы одобрения.

Предложение Шенье было единодушно принято.

Член правительства Делоне (из Анже) поднимается на трибуну, чтобы лично держать ответ.

— Граждане, — говорит он, — мне только что доложили, что секция Лепелетье окружена со всех сторон.

Раздаются аплодисменты.

Однако чей-то голос, перекрывая гром рукоплесканий, кричит:

— Это неправда!

— А я, — продолжает Делоне, — утверждаю, что секция блокирована.

— Это неправда! — повторяет тот же голос еще громче, — я только что прибыл оттуда; наши войска отступили, и секционеры хозяйничают в Париже.

В тот же миг из коридора доносятся страшный шум, топот, крики, брань. Людской поток, грозный и бурный, как морской прилив, врывается в зал. Трибуны заполняются людьми. Поток докатывается до самой трибуны.

Слышен крик сотни голосов:

— Оружие! Оружие! Нас предали! Генерала Мену — под суд!

— Я требую, — говорит Шенье со своего места, вскочив на скамью, — я требую арестовать генерала Мену, немедленно судить его и, если он будет признан виновным, расстрелять его во дворе Тюильри.

Крики «Генерала Мену — под суд!» усиливаются. Шенье продолжает:

— Я требую, чтобы оружие и патроны были снова розданы патриотам. Я требую образовать из патриотов батальон; он будет называться священным батальоном Восемьдесят девятого года, и его бойцы дадут клятву погибнуть на ступенях зала заседаний.

Тотчас триста-четыреста патриотов, казалось, только и ждавшие этого предложения, врываются в зал, требуя дать им оружие. Это ветераны Революции, живая история шести минувших лет, люди, что сражались у стен Бастилии и разгромили 10 августа тот самый дворец, который они хотят ныне защищать; это генералы, покрытые шрамами; это герои Жемапа и Вальми, изгнанные из армии, ибо их блестящие победы были одержаны безвестными людьми, ибо они победили пруссаков без всякой системы и разбили австрийцев, не зная математики и правописания.

В своем изгнании из армии они обвиняют заговорщиков-аристократов, реакционера Обри, отобравшего у них шпаги и сорвавшего с их плеч эполеты.

Они целуют ружья и сабли, которые им раздали, и прижимают их к груди с криком:

— Теперь мы свободны, ибо скоро мы умрем за отчизну! В это время вошел секретарь и доложил, что явились представители секции Лепелетье.

— Вот видите, — вскричал Делоне (из Анже), — я же знал, что говорил; они пришли принять условия, выдвинутые Мену и Лапортом.

Секретарь вышел и вернулся пять минут спустя.

— Глава делегации спрашивает, — сказал он, — гарантируют ли ему и тем, кто его сопровождает, безопасность; ему нужно что-то сообщить Конвенту.

Буасси д'Англа протянул руку:

— Клянусь честью нации, — сказал он, — те, кто сюда войдет, выйдут отсюда целыми и невредимыми.

Секретарь вернулся к тем, кто его послал.

В собрании воцарилось гробовое молчание.

Депутаты еще надеялись, что этот новый демарш секционеров выведет их из лабиринта, в котором они оказались, избрав путь примирения.

В тишине послышались приближающиеся шаги, и все взоры устремились к двери.

По залу пробежал трепет.

Главой делегации оказался тот самый молодой человек, что накануне так высокомерно говорил с Конвентом.

По его лицу было видно, что он пришел не для того, чтобы публично покаяться.

— Гражданин председатель, — сказал Буасси д'Англа, — вы просили, чтобы вас выслушали, — мы вас слушаем; вы просили гарантировать вам жизнь и свободу — мы предоставляем вам эти гарантии. Говорите!

— Граждане, — произнес молодой человек, — мне хотелось, чтобы вы отвергли последние предложения, с которыми обращается к вам секция Лепелетье, ибо мое единственное желание — сразиться с вами. Самым счастливым мгновением в моей жизни станет то, когда я войду в эти стены по колено в крови, с мечом и огнем.

Угрожающий ропот послышался с мест, где сидели члены Конвента; нечто вроде гула изумления донеслось с трибун и из уголков зала, где собрались патриоты.

— Продолжайте, — сказал Буасси д'Англа, — бесцеремонно угрожайте нам; вы знаете, что вам нечего бояться, ведь мы гарантировали вам жизнь и свободу.

— Поэтому, — продолжал молодой человек, — я не стану хитрить и скажу вам прямо, что привело меня сюда. Меня привело сюда решение пожертвовать своей личной местью во имя общего блага и даже ради вашего блага. Я счел себя не вправе передавать через кого-то другого последнее предупреждение, я пришел к вам сам. Если завтра на рассвете стены Парижа не будут пестреть афишами, где вы укажете, что весь Конвент уходит в отставку и Париж со всей остальной Францией волен выбирать своих представителей без каких-либо условий, мы расценим это как объявление войны и выступим против вас.

У вас пять тысяч человек, у нас же шестьдесят тысяч и вдобавок на нашей стороне правда.

Он достал из жилетного кармана часы, усыпанные бриллиантами.

— Сейчас без четверти полночь, — продолжал он. — Если завтра в полдень, то есть через двенадцать часов, пробудившийся Париж не будет удовлетворен, зал, под крышей которого вы сейчас укрываетесь, будет разрушен до основания, и дворец Тюильри будет подожжен со всех сторон, чтобы выкурить из королевского жилища ваш дух. Я закончил. Призывы к возмездию и угрозы вырвались из всех уст; патриотам недавно вернули оружие, и они готовы были броситься на дерзкого оратора, но Буасси д'Англа протянул руку и сказал:

— Я дал слово как от своего, так и от вашего имени, граждане. Председатель секции Лепелетье может уйти отсюда живым и невредимым. Вот как мы держим наше слово; посмотрим же, как он держит свое.

— Значит, война! — радостно вскричал Морган.

— Да, гражданин, и война гражданская, то есть худшая из войн, — ответил Буасси'Англа. — Ступайте же и больше не появляйтесь перед нами, ибо в следующий раз я не смогу поручиться за вашу безопасность.

Морган удалился с улыбкой на устах.

Он ушел с тем, чего добивался, — с уверенностью, что уже ничто не может помешать завтрашнему сражению.

Как только он вышел, страшный шум поднялся в зале, где сидели депутаты, на трибунах и среди патриотов.

Часы пробили полночь.

Наступило тринадцатое вандемьера.

Теперь, поскольку до начала схватки остается еще шесть-восемь часов, покинем Конвент, борющийся с секциями и посетим один из салонов, где принимали сторонников обеих партий и куда, следовательно, поступали более достоверные новости, чем в Конвент или в секции.