Что мнится — гнев ее теперь чуть-чуть угас. note 15

Один из друзей Руше и Андре Шенье, дерзнувший, рискуя жизнью, последовать за повозкой, чтобы отсрочить миг прощания, слышал, как всю дорогу два поэта говорили о поэзии, о любви, о будущем.

Андре Шенье читал Руше свои последние стихи, которые он еще не закончил, когда его позвал палач. Он держал в руках рукопись, написанную карандашом, и, прочитав стихи Руше, успел передать их этому третьему другу, расставшемуся с ними лишь у подножия эшафота.

Благодаря тому человеку стихи сохранились, и де Латуш, кому мы обязаны единственным существующим изданием Андре Шенье, смог поместить их в книге, которую каждый из нас знает наизусть:

Погас последний луч, пора заснуть зефиру.

Прекрасный день вот-вот умрет.

Присев на эшафот, настраиваю лиру.

Наверно, скоро мой черед.

Едва успеет час эмалью циферблата

С привычным звоном пропорхнуть,

За шестьдесят шагов, которым нет возврата,

Проделав свой недолгий путь,

Как непробудный сон смежит мои ресницы,

И, прежде чем вот этот стих

В законченной строфе с другим соединится,

Наступит мой последний миг:

Войдет вербовщик душ, посланец смерти скорой.

Под гоготанье солдатни

Он выкликнет меня в потемках коридора… note 16

Прежде чем взойти на эшафот, Андре хлопнул себя по лбу и воскликнул со вздохом:

— И все же у меня здесь что-то было!

— Ты ошибаешься, — крикнул тот его друг, что не был приговорен к смерти, и приложил руку к сердцу: — Это было здесь!

Андре Шенье (ради него мы отвлеклись от нашей темы, чтобы почтить его память) первым водрузил флаг новой поэтики.

До него никто не писал подобных стихов. Скажем больше: никто, видимо, не напишет таких после него.

В тот день, когда Конвент провозгласил конституцию, именуемую Конституцией III года, каждый воскликнул: «Конвент выразил свою предсмертную волю!»

В самом деле, все решили, что, подобно Учредительному собранию, во имя непонятного самопожертвования, он запретит своим депутатам по окончании их полномочий входить в состав органа, который придет ему на смену.

Ничего подобного не произошло.

Конвент прекрасно понимал, что лишь он поддерживает жизнь Республики. За три года Революции Республика не могла настолько прочно укорениться в сознании такого непостоянного народа, как французы, которые в минутном порыве воодушевления свергли восьмивековую монархию, что ее можно было бросить на произвол судьбы.

Революцию могли отстоять лишь те, кто ее совершал, кто был заинтересован в том, чтобы она утвердилась навечно.

Что же это были за люди?

Члены Конвента, те, что упразднили феодальный строй 14 июля и 4 августа 1789 года, свергли монархию 10 августа 1792 года, обезглавили короля 21 января; те, что за период с 21 января до момента, к которому мы подошли, сражались со всей Европой, довели Пруссию и Испанию до того, что эти страны были вынуждены просить их о мире, а также вытеснили австрийцев за пределы нашей страны.

Вот почему 5 фрюктидора (22 августа) Конвент постановил, что в новый законодательный орган, состоящий из двух палат — Совета пятисот и Совета старейшин (первый из них должен был насчитывать пятьсот депутатов, вырабатывающих законопроекты; второй — двести пятьдесят депутатов, утверждающих их), войдут поначалу две трети членов Конвента, и лишь треть членов будет избрана вновь.

Оставалось выяснить, кому будет поручен выбор новых депутатов.

Будет ли сам Конвент выбирать депутатов, которым предстоит войти в Совет пятисот и Совет старейшин, либо эта миссия будет возложена на избирательные собрания?

Тринадцатого фрюктидора (30 августа) в результате одного из наиболее бурных заседаний было решено, что этот выбор будет возложен на избирательные собрания.

Вот в чем заключалась суть декретов от 5 и 13 фрюктидора.

Быть может, мы задерживаемся на этих сугубо исторических событиях несколько дольше, чем следует; однако мы быстро приближаемся к страшной дате 13 вандемьера, дню, когда парижане впервые услышали грохот пушек на улицах города, и мы хотели бы установить главных виновников этого злодеяния.

В то время, как и сегодня, несмотря на то что централизация власти была менее значительной и насчитывала всего лишь четыре-пять лет, Париж уже был мозгом Франции. То, что принимал Париж, одобрялось всей Францией.

Такое положение вещей стало явным с тех пор, как жирондисты безуспешно пытались создать в провинции федерацию департаментов.

И вот Париж раскололся на сорок восемь секций.

Эти секции не были роялистскими; напротив, они заявляли о своей верности Республике, и, за исключением двух-трех секций, реакционные взгляды которых были общеизвестны, ни одна из них не впала в нелепое заблуждение и не отреклась от революционной идеи прежде чем она принесет плоды; ведь было пролито столько крови и столько великих граждан были принесены в жертву ей.

Увидев, что он стоит по колено в крови, Париж пришел в ужас, остановился, пройдя три четверти пути, и принялся яростно сражаться со сторонниками террора, жаждущими продолжения казней, в то время как город хотел, чтобы они прекратились. Таким образом, не изменяя знамени Революции, столица Франции проявляла готовность следовать за ним, но не дальше, чем жирондисты и кордельеры решили его нести.

Знамя Революции должно было бы стать знаменем Парижа, если бы он собрал остатки двух только что упомянутых партий; отныне оно стало бы знаменем умеренной республики, девизом которой были бы слова: «Смерть якобинцам!»

Однако Конвент принимал меры предосторожности, чтобы спасти нескольких якобинцев, уцелевших 9 термидора, и передать лишь в их руки священный ковчег Республики. Но секции, все еще охваченные страхом перед возможным возвращением террора, невольно оказывали роялистам больше услуг, чем могли бы оказать им самые преданные их сторонники.

Никогда еще в Париже не было столько приезжих. Гостиницы были заполнены до отказа. Сен-Жерменское предместье, опустевшее полгода назад, наводнили эмигранты, шуаны, непокорные священники, отказавшиеся присягнуть Республике, обозные солдаты и разведенные женщины.

Ходили слухи, что Тальен и Гош перешли на сторону роялистов. На самом деле роялисты уже завоевали сердца Ровера и Саладена, и им не пришлось завоевывать Ланжюине, Буасси д'Англа, Анри де Ларивьера и Лесажа, которые всегда были роялистами и только маскировались под республиканцев.

Поговаривали также, что Пишегрю получил превосходные предложения, что сначала он их отверг, а затем не смог перед ними устоять, но что дело уладится с помощью миллиона наличными, ренты в двести тысяч ливров, замка Шамбор, герцогства Арбуа и должности губернатора Эльзаса.

Все дивились количеству эмигрантов, одни из которых возвращались в Париж с фальшивыми паспортами и под вымышленными именами; другие приезжали под своими настоящими именами и требовали исключить их из списка эмигрантов; третьи предъявляли фальшивые виды на жительство и доказывали, что вообще не покидали Францию.

Напрасно издавались декреты, предписывающие всякому эмигранту возвращаться в свою коммуну и ожидать там решения Комитета общей безопасности: эмигранты находили способ обойти закон и остаться в Париже.

Все не без тревоги чувствовали, что отнюдь не случайно столько людей с одинаковыми убеждениями собрались в Одном и том же месте.

Все понимали, что затевается нечто серьезное и что в определенный момент земля разверзнется под ногами одной из многочисленных партий, члены которой разгуливали по парижским улицам.

В городе часто встречались люди в серых сюртуках с черными и зелеными воротниками, и прохожие оборачивались вслед каждому из таких сюртуков.