И вот Ролан первым проник в город через пролом.

Пятьдесят солдат последовали за ним.

Они встретили отряд со знаменем, состоявший из ста человек, и атаковали его сверху, исколов солдат штыками.

Ролан завладел знаменем, которым он размахивал со стены.

Армия приветствовала его дружными возгласами. И тут Ролан решил, что пора пустить в ход барабанщиков и трубачей.

Весь гарнизон неприятеля собрался у бреши, ожидая атаки только в этом месте; но внезапно мусульмане услышали, как сбоку от них забили барабаны, а позади заиграли трубы французов.

В то же время послышались два залпа — и шквал пуль обрушился на осажденных. Обернувшись, они увидели повсюду лишь блестевшие на солнце ружья и трехцветные султаны, развевавшиеся на ветру; дым, принесенный морским ветром, скрывал горстку французов от взоров неприятеля; среди мусульман, решивших, что их предали, началась страшная паника, и они оставили свою позицию. Однако Ролан послал десять солдат открыть одни из ворот, и через них в город ворвалась дивизия генерала Ланна; осажденные, полагавшие, что путь к отступлению свободен, наткнулись на французские штыки, и тут они инстинктивно, как подобает диким народам, которые не щадят врага и поэтому не надеются на пощаду, с пущей яростью вновь взялись за оружие; бой вспыхнул снова, постепенно превращаясь в бойню.

Бонапарт не подозревал, что творится в городе; видя дым, поднимавшийся над его стенами, слыша беспрестанный грохот выстрелов и не понимая, почему никто не возвращается и даже не приносят раненых, он послал Эжена де Богарне и Круазье узнать, как обстоят дела, приказав им немедленно вернуться и доложить ему обо всем.

Оба адъютанта носили на рукаве повязку, указывающую на их звание; они уже давно ждали приказа, который позволил бы им принять участие в битве; молодые люди помчались в город и оказались в самой гуще резни.

Посланцев генерала узнали; неприятельские солдаты поняли, что те явились с поручением, и на миг перестали стрелять.

Несколько албанцев говорили по-французски; один из них закричал:

— Если нам сохранят жизнь, мы сдаемся; если нет — мы погибнем все до последнего.

Адъютанты были не в силах проникнуть в сокровенные мысли Бонапарта; оба были молоды, и в их сердцах взяло верх сострадание: они обещали сохранить жизнь этим несчастным, хотя не были на это уполномочены. Огонь прекратился, и они увели пленных в лагерь.

Их количество достигало четырех тысяч человек.

Что касается французских солдат, они знали о своих правах. Город был взят штурмом, и за резней последовал грабеж.

Бонапарт прогуливался возле своей палатки с Бурьенном (больше никого из его приближенных в лагере не осталось), с нетерпением ожидая новостей, и внезапно увидел отряды безоружных людей, выходивших из города через разные ворота.

Одну из этих групп возглавлял Круазье, а другую — Эжен Богарне.

Их юные лица сияли от радости.

Круазье, не улыбавшийся с тех пор, как на свою беду прогневил главнокомандующего, улыбался, надеясь благодаря этой прекрасной добыче примириться с ним.

Бонапарт понял, что произошло; он сильно побледнел и воскликнул с затаенной болью:

— Что же, по их мнению, я должен делать с этими людьми? Разве у меня есть продовольствие, чтобы их кормить? Разве у меня есть корабли, чтобы отправить этих горемык во Францию или в Египет?

Оба молодых адъютанта остановились в десяти шагах от Бонапарта.

Видя суровое выражение его лица, они поняли, что совершили ошибку.

— Кого вы мне привели? — спросил он. Круазье не решился ответить, и Эжен взял слово:

— Да вы и сами видите, генерал: пленных.

— Разве я вас об этом просил?

— Вы велели нам прекратить резню, — робко промолвил Эжен.

— Да, безусловно, — отвечал главнокомандующий, — но это касается женщин, детей и стариков, а не вооруженных солдат. Знаете ли вы, что теперь мне придется пойти на преступление!

Молодые люди все поняли и удалились в замешательстве. Круазье плакал; Эжен попытался его утешить, но тот покачал головой со словами:

— Все безнадежно; я дам себя убить при первой возможности.

Прежде чем решить судьбу пленных, Бонапарт пожелал собрать своих генералов на совет.

Солдаты и генералы уже разбивали биваки внутри города. Солдаты остановились лишь тогда, когда устали убивать. Помимо четырех тысяч пленных, неприятель потерял еще около пяти тысяч человек.

Победители продолжали грабить дома всю ночь.

Временами раздавались выстрелы; глухие и жалобные вопли слышались на каждой улице, доносились из всех домов и мечетей.

То были крики спрятавшихся солдат, которых находили и убивали; крики мирных жителей, пытавшихся защитить свои ценности; крики отцов и мужей, старавшихся уберечь своих дочерей и жен от насилия солдат.

За этими зверствами должна была последовать небесная кара.

В Яффе началась чума, и армия унесла ростки болезни с собой.

Пленных прежде всего усадили перед палатками со связанными за спиной руками; их лица потемнели, скорее от мрачных предчувствий, чем от гнева.

Они видели, как исказилось лицо Бонапарта при их появлении, слышали, как он отчитал молодых людей; они не поняли смысла слов, но обо всем догадались.

Некоторые рискнули заявить:»Я хочу есть!», другие: «Я хочу пить!»

Тогда всем пленным принесли воды и раздали по куску хлеба, взятого из армейских пайков.

Это немного их успокоило.

По мере того как возвращались генералы, каждый из них получал приказ явиться в палатку главнокомандующего.

Генералы долго совещались, но ничего не решили.

На следующий день поступили очередные донесения дивизионных генералов; все они жаловались на недостаточный рацион. Лишь те из солдат, что накануне вступили в город во время сражения и обеспечили себе право на мародерство, наелись и напились вдоволь.

Но их число составляло от силы четверть армии. Остальные ворчали, видя, как их хлеб раздают неприятелю, избежавшему законного возмездия, ибо по военным законам, раз Яффа была взята приступом, все солдаты, находившиеся в городе, должны были погибнуть от меча.

Совет генералов собрался снова.

На нем обсуждалось пять вопросов.

Следовало ли отправить пленных обратно в Египет? Но для этого пришлось бы выделить для них многочисленных конвой, а французская армия и без того была слишком незначительной для действий в столь враждебно настроенной стране.

К тому же чем кормить пленных и конвойных до Каира, если армия неприятеля недавно прошла по этой дороге и опустошила ее, а у французов не было съестных припасов, которые они могли бы дать им с собой?

Следовало ли погрузить их на суда?

Где взять эти корабли? Как их найти? Море было пустынно: по крайней мере, ни один мирный парус не виднелся вдали.

А что если отпустить их на волю?

Но эти люди тотчас же отправятся в крепость Сен-Жан-д'Акр на помощь паше либо устремятся в горы Наблуса, и тогда из каждой ложбины можно будет ждать выстрелов незримых стрелков.

Может быть, поставить их в ряды республиканских солдат, но не давать им оружия?

Однако продовольствия не хватало и для десяти тысяч человек, а для четырнадцати тысяч его и тем более не хватит. Кроме того, опасно было оказаться с подобными соратниками во враждебном краю; при первом же случае они отплатят французам смертью за дарованную им жизнь. Что значит для мусульманина какой-нибудь христианский пес? Не является ли убийство неверного благочестивым и похвальным деянием в глазах Пророка?

Когда собрались обсуждать пятый вопрос, Бонапарт поднялся.

— Подождем до завтра, — сказал он.

Он и сам не знал, чего ждет.

Быть может, какого-нибудь случая из тех, что зовется подарком Провидения и предотвратит страшное преступление.

Но его надежды были напрасны.

На четвертый день пришлось наконец разрешить вопрос, который не решались поставить раньше.

Следовало ли расстрелять пленных?