Недовольство солдат нарастало, и беда приближалась; в любую минуту они могли броситься на несчастных и под видом бунта совершить злодеяние, которое было неизбежно.

Приговор был почти единодушным: лишь один из присутствовавших отказался голосовать.

Несчастных ожидал расстрел.

Бонапарт выбежал из палатки и бросился к морю, пожирая его глазами; в его охваченной состраданием душе бушевала буря.

В ту пору он еще не приобрел стоицизма, необходимого на поле брани; человек, который после Аустерлица, Эйлау и Москвы не будет испытывать волнения ни перед чем, еще недостаточно свыкся со смертью, чтобы разом принести ей, не мучаясь угрызениями совести, столь обильную жертву. Его сострадательность, сродни жалости Цезаря, вызывала у всех удивление, когда он плыл в Египет на корабле. Долгий морской переход не мог обойтись без происшествий, к примеру таких, как падение человека за борт.

На борту «Востока» произошло несколько таких случаев, тогда окружающие смогли убедиться, сколь человечной была душа Бонапарта.

Заслышав крик: «Человек за бортом!» — он бросался на палубу, если находился в другом месте, и приказывал лечь в дрейф; он не успокаивался до тех пор, пока человека не находили и не спасали. Бурьенн получил приказ щедро вознаграждать моряков, отличавшихся во время спасения утопающих, и если среди них оказывался матрос, на которого было наложено взыскание за какую-нибудь служебную провинность, Бонапарт снимал с него наказание и вдобавок приказывал дать ему денег.

Как-то раз, темной ночью, послышался плеск за бортом, сопровождающий падение тяжелого тела в море. Бонапарт по привычке выбежал из каюты, поднялся на палубу и приказал лечь в дрейф. Моряки, которые знали, что могут не только совершить благое дело, но и получить вознаграждение за него, бросились в шлюпку с присущей им решимостью и отвагой. Пять минут спустя в ответ на вопрос «Он жив? Он жив?», беспрестанно повторяемый Бонапартом, послышались взрывы смеха.

Оказалось, что за борт упал не человек, а сорвалась вниз часть говяжьей туши, висевшей на веревке.

— Дайте им двойное вознаграждение, Бурьенн, — сказал Бонапарт, — ведь это мог быть человек, а не то в следующий раз они подумают, что упал лишь кусок говядины.

Теперь приказ о казни должен был исходить от главнокомандующего. Время шло, а он его не давал. Но вот он велел привести лошадь, вскочил в седло, взял для охраны двадцать сопровождающих и ускакал, крикнув:

— Приступайте!

Он не решился сказать: «Стреляйте!»

Последующая сцена не поддается описанию. Массовые убийства, которые встречались у древних народов, неуместны в современной истории. Лишь несколько человек из четырех тысяч спаслись, бросившись в море и добравшись вплавь до рифов, что находились вне пределов досягаемости выстрелов.

Ни Эжен Богарне, ни Круазье не отважились предстать перед Бонапартом до тех пор, пока они не прибыли в Сен-Жан-д'Акр и по долгу службы были вынуждены явиться за приказами к главнокомандующему.

Восемнадцатого марта французы подошли к крепости Сен-Жан-д'Акр. Хотя в порту стояли на якоре английские фрегаты, несколько молодых людей, среди которых были шейх Ахера, Ролан и граф де Майи де Шато-Рено, попросили разрешения искупаться на рейде.

Разрешение было им предоставлено.

Ныряя, Майи наткнулся под водой на кожаный мешок; эта находка вызвала у него любопытство, и купальщики вытащили мешок на берег.

Он был перевязан веревкой; как видно, в нем находилось человеческое тело.

Веревку развязали, содержимое мешка вытряхнули на песок, и Майи узнал тело и голову своего брата, посланного месяцем раньше в качестве парламентера к Джеззару; eFO только что обезглавили по приказу паши, завидевшего пыль, поднятую приближавшимся авангардом французской армии.

Мы отважились написать книгу, в которой вымысел играет второстепенную роль, ибо нам выпало счастье встретить достаточно умных читателей, и они, без сомнения, позволят нам не только воссоздать нынешнюю историю, но и рассказать о прошлом тех мест, где оказались наши герои. Любой философ, поэт и даже мыслитель испытывает бесконечное наслаждение, ступая по земле, где покоится прах минувших поколений, а в обозреваемых нами краях как нигде можно отыскать следы великих исторических катастроф, которые постепенно утрачивают свою незыблемость и четкость очертаний и в конце концов теряются, как древние руины и населяющие их призраки исчезают во все более густом мраке прошлого.

Это касается города, который мы покинули в разгар резни,, когда здесь беспрестанно слышались крики и лилась кровь, крепостные стены были пробиты и дома объяты пламенем. Из-за быстроты нашего повествования мы, поспешив вступить в новую Яффу вместе с молодыми завоевателями, не успели рассказать вам вкратце о том, что представляла собой древняя Яффа.

В переводе с древнееврейского языка «Яффо» означает «красота». В переводе с финикийского «Иоппия» означает «высота».

Яффа занимает то же положение в восточной части Средиземного моря, что и Джидда в центре Красного моря.

Это город паломников.

Всякий христианский паломник, направляющийся в Иерусалим, чтобы посетить могилу Христа, проходит через Яффу.

Всякий мусульманин, совершающий хадж в Мекку, чтобы посетить могилу Мухаммеда, проходит через Джидду.

Читая сегодня работы, собранные в большом исследовании о Египте, в создании которого участвовали лучшие ученые нашего времени, мы, к своему удивлению, почти не находили в нем тех светящихся, затерянных во мраке прошлого точек, что озаряют дорогу и влекут путешественников, словно маяки.

Попытаемся сделать то, чего не сделали историки.

Помпоний Мела, писатель, приписывающий Яффе, то есть Иоппии по-финикийски, древнейшее происхождение, утверждает, что город был построен до потопа: «Est Joppe ante diluvium condita» note 25.

Надо думать, что Иоппия была построена до потопа, ибо историк Иосиф Флавий в своей книге «Иудейские древности» вслед за Беросом и Николаем Дамасским говорит о том, что ковчег не был построен в Иоппии (иначе ученые вступили бы в противоречие с Библией), а остановился в Иоппии. При их жизни, уверяют они, его обломки все еще показывали недоверчивым путешественникам, а также применяли порошок из смолы, которой был пропитан ковчег, как действенное средство от всех болезней, как универсальный бальзам.

Если верить Плинию, именно в Иоппии Андромеда, отданная на растерзание морскому чудовищу, была прикована к скале и спасена Персеем, который поднялся туда на Химере, вооруженный смертоносной головой Медузы.

Плиний утверждает, что в эпоху царствования Адриана еще можно было видеть на скале следы от цепей Андромеды, и святой Иероним, кого нельзя обвинить в пристрастности, заявляет, что видел их своими глазами.

Скелет морского чудовища длиной в сорок футов почитался жителями Иоппии как и изображение их богини Кето.

Вода фонтана, где обмылся Персей после того, как расправился с чудищем, сохранила цвет его крови. Павсаний говорит, что видел эту розовую воду воочию.

По преданию, имя богини Кето, о которой упоминает Плиний, говоря: colitur fabulosa Ceto note 26 (историки окрестили ее Деркето), приписывалось матери Семирамиды.

Диодор Сицилийский рассказывает прелестную легенду об этой неведомой матери, с истинно античным очарованием поэтизируя миф, но не лишая его чувственного характера:

«В Сирии есть город под названием Аскалон, возвышающийся над большим и глубоким, изобилующим рыбой озером; рядом с ним находится храм, посвященный знаменитой богине, — сирийцы называют ее Деркето.

У нее голова и лицо женщины, а тело рыбы. Народные мудрецы утверждают, что Венера, оскорбленная Деркето, внушила ей страсть к одному из молодых жрецов, подобную той, что она внушила Федре и Сапфо. Деркето родила от него девочку; устыдившись своего греха, она погубила юношу, оставила ребенка в пустынном горном месте и бросилась в озеро, где превратилась в сирену. Поэтому сирийцы поклоняются рыбам как богам и воздерживаются от употребления рыбных блюд.