Кадудаль приказал остановиться и, любезным поклоном приветствуя синих, с которыми накануне сражался насмерть, произнес:

— Пожалуйте, господа. Это великое зрелище достойно внимания людей любых убеждений. У душегубов, тех, кто режет и топит, нет своего флага, а если есть, то это знамя смерти, черный флаг. Пожалуйте; и вам и нам не по пути с этим флагом.

С этими словами он отправился дальше, смешавшись с республиканцами, доверявшими ему, как и он доверял им.

Тот, кто смотрел бы из деревни Мутье, точнее, из левой ее части, на приближавшуюся странную процессию, которая медленно поднималась по дороге, где смешались пешие, всадники, белые в костюмах, освященных Шаретом, Кателино и Кадудалем, синие в республиканской форме, женщины, дети и крестьяне, а также увидел бы неведомую машину, катившуюся посреди бурного, как океан, людского потока, — такой человек едва ли смог бы объяснить себе, что это значит, если бы не был в курсе происходящего благодаря афишам Костера де Сен-Виктора.

Но сначала в этих афишах усмотрели странное бахвальство, которое позволяли себе в то время различные партии, и многие, возможно, пришли не для того, чтобы увидеть обещанную казнь (они не смели на это надеяться), а чтобы услышать объяснение по поводу того, что им посулили.

Местом сбора был объявлен Мутье, и все окрестные крестьяне с восьми часов утра томились ожиданием на главной площади селения.

Неожиданно им сообщили, что к деревне приближается процессия, разраставшаяся с каждым шагом. Тотчас же все побежали к туда и в самом деле увидели впереди процессии, преодолевшей уже две трети подъема, вандейских вождей с зелеными ветвями в руках, как во времена древних обрядов искупления.

И тут толпа, собравшаяся в Мутье, хлынула на дорогу; две людские реки встретились и слились воедино, подобно двум приливам, спешащим навстречу друг другу.

На миг это вызвало переполох, и началась давка: каждый пытался пробиться к эшафоту и к повозке, где сидел Гулен, палач и его подручный.

Однако все люди были движимы одним и тем же чувством, в котором, видимо, было больше воодушевления, чем любопытства; поэтому те, кто посмотрел, справедливо сочли, что другим тоже нужно это увидеть, и сторонились, уступая им место.

По мере продвижения процессии Гулен все сильнее бледнел, понимая, что приближается к месту назначения; к тому же он прочел в афише, которую ему сунули в руки, что его казнь должна состояться в Мутье, и знал, что деревня, вырисовывающаяся впереди и становящаяся ближе с каждым шагом, — это Мутье. Он ошалело таращил глаза на толпу, не в силах постичь, как смешались республиканцы с шуанами, как они, еще вчера столь ожесточенно воевавшие друг с другом, сегодня утром, сопровождая его, так мирно теснятся вокруг повозки. Время от времени он закрывал глаза, вероятно убеждая себя, что это сон; в такие минуты ему, как видно, казалось из-за покачивания повозки и рева толпы, что он находится посреди океана в лодке, сотрясаемой грозной бурей. Тогда он поднимал руки, которые ему удалось освободить из-под окутывавшего его, как саван, покрова, размахивал ими в воздухе как безумец; вставал, пытаясь кричать, и даже, вероятно, кричал, но голос его тонул в общем шуме, и он тяжело опускался на прежнее место между двумя своими хмурыми спутниками.

Наконец процессия взошла на плоскогорье, где находилось селение Мутье, и послышался крик «Стой!».

Они были у цели.

Более десяти тысяч человек наводнили плоскогорье; крыши ближайших домов были заняты зеваками; придорожные деревья сгибались под тяжестью зрителей.

Несколько всадников и среди них женщина, державшая руку на перевязи, возвышались над толпой.

Впереди стоял Кадудаль, рядом — Костер де Сен-Виктор, а за ними — остальные вожди шуанов.

Что касается женщины, то это была мадемуазель де Фар-га; дабы свыкнуться с ощущениями, что ждали ее на поле битвы, она пришла испытать самое волнующее из всех чувств — то, что вызывает у зрителей казнь на эшафоте.

Когда процессия окончательно остановилась и все стали по местам, чтобы оставаться там во время казни, Кадудаль поднял руку в знак того, что собирается говорить.

Все умолкли и, казалось, даже перестали дышать; воцарилось гробовое молчание. Взгляд Гулена остановился на Кадудале, чье имя и важное положение были ему неведомы и кого он до этого не выделял среди других; между тем Кадудаль был тем самым человеком, для встречи с которым он приехал издалека и который с самой первой встречи поменялся с ним ролями, стал его судьей и превратил палача в жертву (если только убийцу, какая бы смерть ни была ему уготована, можно именовать жертвой).

Итак, Кадудаль показал жестом, что хочет говорить.

— Граждане, — сказал он, обращаясь к республиканцам, — как видите, я величаю вас так же, как вы сами себя называете; братья мои, — продолжал он, обращаясь к шуанам, — я вас величаю именем, под которым Всевышний принял нас в свое лоно; вы собрались сегодня в Мутье с целью, подтверждающей, что каждый из нас убежден: этот человек заслужил наказания и он его сейчас понесет; однако республиканцы (я надеюсь, когда-нибудь они станут нашими братьями) не знают этого человека так, как мы.

Это случилось в начале тысяча семьсот девяносто третьего года; однажды на рассвете мы с отцом возвращались из предместья Нанта, куда отвозили муку: в городе был голод.

Каррье, презренный Каррье, еще не приехал в Нант; так что воздадим кесарю — кесарево, а Гулену — Гуленово. Именно Гулен придумал казнь через потопление.

Мы с отцом ехали вдоль набережной Луары и увидели, как на речное судно сажали священников; какой-то мужчина заставлял их спускаться на борт парами и вел им счет.

Он насчитал девяносто шесть человек! Священники были привязаны друг к другу попарно.

Они исчезали, лишь только оказывались на судне, так как их отводили в трюм. Судно отошло от берега и направилось на середину Луары. А мужчина тот все стоял на носу с веслом.

Отец остановил свою лошадь и сказал:

«Подожди, давай поглядим, здесь готовят что-то гнусное!»

И правда, на судне был люк. Когда оно добралось до середины Луары, люк открылся и несчастные, находившиеся в трюме, были сброшены в реку.

Если они показывались над водой, палач и несколько его мерзавцев-подручных принимались бить по их головам, уже увенчанным ореолом мучеников, рассекая их ударами весел.

Человек, которого вы видите, поощрял жестокость своих помощников. Однако двое осужденных оказались слишком далеко, чтобы можно было до них дотянуться, и направились к берегу, нащупав песчаную отмель.

«Пошли! — сказал мне отец. — Давай спасем их».

Мы соскочили с лошадей и бросились к этим двоим с ножами в руках; они решили, что мы тоже убийцы, и хотели бежать, но мы крикнули им:

«Идите к нам, Божьи люди! Эти ножи — для того, чтобы разрезать ваши путы, а не для того, чтобы вас поразить».

Они подошли к нам; в одно мгновение мы освободили их руки, вскочили на лошадей, посадили их сзади и умчались во весь опор.

То были достойные аббаты Бриансон и Лакомб.

Оба укрылись вместе с нами в лесах Морбиана. Один из них скончался от переутомления, голода и жажды, как это случилось со многими из наших. То был аббат Бриансон.

Другой, — он указал на священника, пытавшегося затеряться в толпе, — другой выстоял и служит нашему Господу Богу своими молитвами, как мы служим ему своим оружием. Это аббат Лакомб! Он здесь.

С тех пор, — продолжал Кадудаль, указывая на Гулена, — этот человек, всегда лишь он, руководил потоплениями; он был причастен ко всем казням, что совершались в Нанте, являясь правой рукой Каррье.

Когда Каррье предали суду и осудили, Франсуа Гулен был предан суду вместе с ним; но он представил себя трибуналу как орудие чужой воли, как человек, который не мог отказаться от исполнения отданных ему приказов.

Ко мне попало вот это письмо, написанное его рукой.

Кадудаль достал из кармана бумагу.