Несмотря на все сомнения, сюжет об общении двух святых упорно культивируется в католической традиции, а их первая встреча — вообще отдельная история, вдохновившая художника Фра Беато Анджелико (небесного покровителя всех художников) на создание целого полотна. Написано оно в XV веке, стало быть, прошло уже целых 200 лет со времен события, возможно, и не случавшегося в реальности. Фра Анджелико (настоящее имя Гвидо ди Пьетро[85]) был доминиканским монахом и часто размышлял о Франциске. Он, конечно же, знал источники, рассказывающие о взаимоотношениях двух святых, и все они были полулегендарны, как «Цветочки святого Франциска». Разумеется, художник не историк, никому в голову не придет требовать от его работ исторической достоверности, но на примере этого мы можем увидеть, как вообще в Средние века в Европе люди воспринимали историю.

Средневековый человек стремился увидеть во всех случающихся событиях Божий Промысел. Через призму этого желания мир несколько изменялся, акценты расставлялись соответствующим образом, и какой-нибудь незначительный эпизод вдруг начинал «звучать», обрастая комментариями и трактовками. В то же время бытописатели тех времен часто пренебрегали важными деталями, создающими портрет эпохи. Все существующее оценивалось с позиции пригодности для Вечности — не меньше. Оттого происходит и уже упомянутое преобладание дат смерти перед датами рождения, а иногда — как бы нарочитое отсутствие точной датировки события или конкретизации его местоположения. Историческая достоверность в средневековом представлении складывалась вовсе не из этих никчемных цифр.

Эта ментальность европейского средневекового историка выражена у английского летописца VII–VIII веков Беды Достопочтенного[86]. Сам Алкуин отзывался с колоссальным почтением об учености сего мужа. Его прозвище известно из эпитафии IX века, которую якобы продиктовал ангел. Никто не возьмется утверждать, что 40 томов сочинений Беды также написаны под диктовку Сил Небесных, но сохранилось его изречение: «Называя вещь, мы даем ей существование».

Поэтому, даже если Франциск и Доминик никогда не встречались лично, общение между ними где-то точно существовало. Но и их встрече тоже ничего не мешало. Они оба оказались одновременно в Риме во время Четвертого Латеранского собора. Оба к этому времени пользовались известностью, достаточной для того, чтобы кто-нибудь захотел познакомить их. Доминиканец Жерар де Фраше[87]описывает эту предполагаемую встречу в своем труде «Vitae fratrum ordinis praedicatorum» («Жития братьев ордена проповедников»). Интересно, что это единственное доминиканское свидетельство о контакте двух святых. Остальные исходят с францисканской стороны. Согласно ему, во время обязательной ночной молитвы святой Доминик вдруг увидел Христа с гневным лицом. Рядом с Ним стояла Богородица. Пытаясь заступиться за грешный мир, она указывала своему Сыну на двух праведников, в одном из которых Доминик узнал себя. Лицо другого было ему незнакомо. На следующее утро в церкви он увидел нищего, в котором признал того человека. Испанский святой бросился к нему, обнял и рассказал о своем видении, и «сердца их слились воедино в этих объятиях и словах».

В этом слиянии и есть историческая ценность. Это — ожившая метафора, с помощью которой средневековый историк показывает суть происходящего: именно Франциск и Доминик в тяжелые для Церкви времена делали сходные вещи для ее спасения. Таким образом в исторических текстах созидается идеальный мир, каким он должен быть, а читатель легче видит в истории нечто большее, чем точная хронология событий. Современный французский церковный писатель Ги Бедуэлл[88] (доминиканец), автор книги «История Церкви», подчеркивает, что духовный смысл встречи двух святых преобладает над историческим. А французский историк Люсьен Февр[89] выражает эту мысль еще интереснее: установить факт — значит выработать его. Иными словами — отыскать определенный ответ на определенный вопрос. А он таков: возникли два крайне активных монашеских ордена совершенно нового типа. Как они будут взаимодействовать друг с другом? Сотрудничать или конкурировать?

Напряженные моменты между францисканцами и доминиканцами случались. Ситуация особенно обострилась в XVI веке, когда оба ордена занялись христианизацией аборигенов Южной Америки. Они часто не сходились во мнении и в области богословия, и по отношению к индейцам и их культуре. Известны даже случаи церковных судов между орденскими представителями.

Между тем легенда, которая в Средние века играла роль некоей моральной инструкции, сообщала об общении между Франциском и Домиником. А словосочетание «общение святых» — не просто короткая фраза, а цитата из апостольского Символа веры[90]. И также «общение святых» — это все люди, принадлежащие Христу во крещении, независимо от того, живы они или уже умерли. Вот такой глубокий подтекст у, казалось бы, незначительного эпизода в биографии Франциска и Доминика.

Их дружба, которой, вполне возможно, не было, до сих пор живет своей жизнью во францисканских и доминиканских монастырях в виде доброй традиции. 8 августа, в День памяти святого Доминика, в орден Братьев-проповедников приходит францисканец и помогает вести богослужение. Точно так же, только строго наоборот, происходит 4 октября, когда вспоминают Франциска. В монастырь к Братьям меньшим приходит посланник от доминиканцев. Так делают в разных странах мира, где есть францисканские и доминиканские монастыри, и совместные молитвенные встречи, как правило, заканчиваются посиделками с чаем и плюшками. Чем не настоящее мистическое общение святых?

В этой песне знаменитого рыцаря-миннезингера под названием «Палестина» отобразилась величайшая мечта Средневековья, под влияние которой попал и наш герой. До нас дошел не только текст, но и завораживающая музыка, передающая сильные, редкие для современного человека чувства. Крайняя суровость и сияющий экстаз. К сожалению, мелодии, сочиненные святым из Ассизи, не сохранились, но очень возможно, некоторые из них имели точно такое же настроение, ведь Франциск, как и большинство его современников, мечтал о Святой земле.

Откуда взялось это странное желание у десятков тысяч людей оставлять свои дома и идти воевать в далекую и совершенно неизвестную страну?

Если верить летописям Альберта Аахенского[92] и Вильгельма Тирского[93], у истоков мощного движения, просуществовавшего несколько веков, стоял всего один человек, сегодня известный гораздо меньше, чем герои военных кампаний, вызванных им к жизни. Его имя Петр Амьенский[94], или Петр Пустынник. Всю жизнь он провоевал, судя по всему, без особых достижений, а на склоне лет ушел из мира, став монахом. Пути паломничества привели его в Палестину, где он сильно огорчился, увидев там тяжелую жизнь христиан, подвергающихся всяческим притеснениям от мусульман. Он поговорил с тамошним патриархом Симоном и посоветовал владыке обратиться за помощью к папе римскому. Но совет, скорее всего, не вылился бы ни во что значимое, если бы сам Петр по возвращении в Рим не явился к Урбану II и не рассказал тому свой сон о Крестовом походе. Понтифик идею поддержал. Собственно, она не была нова. Еще папа Григорий VII собирался лично возглавить поход против турок-сельджуков, и осуществить сей план ему помешала только постоянная борьба с германским императором. Его преемник на Святом престоле, Виктор III, морально поддержал пизанцев и генуэзцев, снарядивших флот для войны с Тунисом. Итальянцы тогда сожгли два города на африканском побережье, но исторически значимым событием этот трагический факт не стал.