У Франциска мы видим полный комплект небесных коммуникативных средств: и аллегорическое сновидение, неверно им истолкованное, и прямой диалог с Господом. Это придает образу святого из Ассизи весомость традиции и упрощает восприятие его личности народом. А главное — защищает от неоднозначности трактований. Ведь харизматичность и самобытность Франциска — это мощная, плохо управляемая сила. Оттого официальная Церковь пытается немного «причесать» его образ после смерти. По этой же причине долгое время замалчиваются и не считаются серьезным источником его собственные писания.

Мы вовсе не хотим отказать нашему герою в визионерстве. Конечно, у него были пророческие видения. Они бывают не только у святых. Самые убежденные материалисты порой сталкиваются с необъяснимым. Вспомнить хотя бы писателей-фантастов, предрекавших те или иные глобальные тенденции.

Но придавая слишком большое значение видению в Сполето, не умалим ли мы долгий и мучительный духовный путь Франциска? Слишком просто все оказывается в этом народном, почти сказочном сюжете: увидел сон и проснулся другим человеком, будто по мановению волшебной палочки. Но Господь — не волшебник, ему важна наша свобода воли. И в первой версии Фомы Челанского показано изменение вектора воли Франциска. Все происходит очень постепенно, через размышления и сомнения. Вот он ходит по пустынным местам с каким-то неведомым другом и говорит, говорит… Он пробует на вкус новые мысли, видит новые образы. Но старое окружение тянет назад. И он продолжает мечтать о блестящем будущем, но в какой-то момент замечает, что рыцарские доспехи — не источник света. Они сияют, лишь отражая. И Франциск начинает искать настоящий свет.

Где он? В том, чтобы помочь нищему? Или написать гениальный церковный гимн? Или, может, в том, чтобы перестать думать о земных радостях, стремясь лишь к Царству Небесному?

И свое преображение он начинает совершать постепенно, шаг за шагом, потому и отец спохватывается не сразу. Франциск — поэт, его обращение полно творчества и поиска. Он идет к Богу день за днем, иногда вдохновенно и радостно, иногда через страдания и муки. А голос… не суть важно, был ли он в Сполето, в безвестном ассизском гроте или просто постоянно присутствовал в жизни Франциска.

Даже окончательно решив посвятить себя Богу, Франциск еще некоторое время по инерции продолжал ощущать себя богатым человеком. Он даже не поменял образа жизни, и знатная молодежь Ассизи вновь избирала его королем пирушек, «ибо по опыту знали, что по своей щедрости он возьмет на себя расходы всех»[47]. Милостыню он охотно раздавал и раньше. Во всех житиях присутствует сюжет, как наш герой еще до военного похода торговал в лавке и однажды, увлеченный беседой с покупателями, отмахнулся от просящего нищего. Тут же его будто обожгло. Растолкав людей, которых еще минуту назад пытался обаять и склонить к сделке, он бросился вслед ушедшему бедняку. Догнав, отдал ему всю дневную выручку и только тогда вернулся к изумленным покупателям. Теперь он не только постоянно помогает бедным деньгами, но и проводит с ними время.

Не очень понятно, считал ли он отцовское имущество своим. За годы, проведенные в роли будущего аристократа, такая мысль, конечно, могла возникнуть. Папаша Бернардоне, восхищаясь утонченностью отпрыска и его связями в высоких кругах, вероятно, не раз давал ему понять: все мое — твое. На самом же деле в подобной ситуации единовластным хозяином материальных благ семьи оставался отец, а сын, тем более неженатый, мог претендовать лишь на плоды собственных трудов да надеяться на покладистость родителя. Тем более если вспомнить, что помимо нашего героя в семье Бернардоне имелись дочери, которым требовалось приданое. Поэтому первые «добрые дела» 24-летнего Франциска выглядят не очень-то похвально: стащил потихоньку из отцовского кармана и раздал. Но наш герой, охваченный возвышенным порывом, не слишком беспокоился о земных правилах, хотя в прямую конфронтацию с папашей Бернардоне поначалу старался не вступать. В житиях описан интересный момент: когда отец отправлялся в свои поездки, Франциск, обедавший вдвоем с матерью, просил ее накрывать стол на многих персон. На вопрос «зачем?» он отвечал, что ему нужна еда «для подаяний». То есть при отце он на такие опыты не отваживался. Мать же удивлялась, но исполняла просьбу сына, а он, пообедав, выходил в город и искал голодных, попутно наблюдая, чем они питаются, и мысленно представляя себя на их месте. Видимо, плохая еда шокировала его меньше всего. Тем более что за плечами у него уже был год тюрьмы, проведенный, может, и не на тухлых объедках, но уж точно без маминых разносолов. Гораздо сложнее было примерить на себя грязные лохмотья. Ведь он знал толк в роскошных тканях и сам выдумывал себе костюмы. Поначалу он, наверное, действительно относился к одежде нищего как к еще одному костюму. Но оставалось еще одно: преодолеть страх перед неизлечимыми заболеваниями отверженных — уродствами и, конечно, проказой.

Времена Франциска как раз выпали на расцвет этой опасной болезни. Она бушевала почти два столетия, а потом незаметно отступила. Считается, что этому поспособствовали ужесточившиеся санитарные нормы. Но если разобраться, не слишком-то они и ужесточились в XV веке по сравнению с веком XIV. Вероятнее другая версия: проказу «вылечила» страшная эпидемия чумы 1346–1353 годов, в первую очередь убивавшая людей со слабым иммунитетом, а прокаженные, без сомнения, таковыми и являлись.

Средневековая медицина не понимала механизмов действия любой инфекции. Очищение желудка, кровопускания, прижигания и травы — все, что могли предложить тогдашние врачи. Связь отсутствия гигиены с распространением заболеваний еще не доказали. Но идея изоляции прокаженных от общества уже существовала почти за тысячу лет до эпидемии XII–XIV веков, на востоке, в Армении. Причем подвигло людей на этот правильный, с точки зрения медицины, шаг изучение Библии, а вовсе не развитие науки. В книге Левит сказано: «Во все дни, доколе на нем язва, он должен быть нечист, нечист он; он должен жить отдельно, вне стана жилище его» (13:46).

В Европе лепрозории появились позднее, и поначалу их было немного. Одним из первых известных заведений такого рода стал госпиталь Святого Николая, расположенный в английском графстве Кент. Его основание датируется 1084 годом. Создание лепрозориев можно считать первыми карантинными мероприятиями. Кстати, слово «карантин» тоже пришло из Средневековья, но связано оно не с лепрой, а с чумой. Произошло это понятие от итальянского quaranta giorm, что значит «сорок дней». Именно такой срок требовалось чужеземному судну отстоять на якоре у берегов Венеции, прежде чем начать разгрузку. И здесь тоже видны библейские мотивы: именно на сорок дней Иисус удалялся в пустыню.

Позже количество лепрозориев изрядно возросло. Английский хронист XIII века Мэтью Парижский[48] насчитывал их по всей Европе больше десяти тысяч. Обычно эти богоспасаемые заведения находились в черте монастырей, и монахи помогали несчастным. Разумеется, никакого лечения там не предусматривалось. Поэтому больные лепрой (второе название проказы) фактически приравнивались к покойникам. Их даже отпевали в церквях, будто мертвых. Появление признаков проказы у одного из супругов считалось законным поводом для расторжения брака. Больным запрещалось очень многое: не только появляться среди здоровых, но и даже мыться в проточной воде или пить ее. Их обязывали носить особую одежду, знакомую многим из нас по фильмам, — тяжелый бесформенный балахон с капюшоном, закрывавшим лицо. Этот костюм внушал всем ужас, поскольку люди знали, как выглядят проявления болезни, скрывающиеся под ним. Гниющая заживо плоть, отваливающиеся фаланги пальцев, зловонный смрад… Настоящие зомби. Их появление всегда предвещал звон колокольчика, без которого они не имели права передвигаться. Они ассоциировались с Божьей карой и безднами ада. Вот в какой мир решил войти наш герой, когда однажды вечером, возвращаясь верхом из торговой поездки, услышал знакомый унылый перезвон. Ему хотелось прибавить ходу, но он остановился и спрыгнул с коня, будто не на землю, а в пропасть. Возможно, в тот момент он вспомнил Спасителя, не погнушавшегося спуститься в ад.