Список этот далеко не полный. Отметим: из него вовсе не следует вывод, будто тюрьма помогает развиться гениальности. Большинство арестантов потеряли все, ничего не приобретя взамен. Но в некоторых случаях заключение действительно помогает понять истинные ценности бытия, избавившись от наносного, и обрести себя. Такая «духовная терапия» под силу лишь индивиду, имеющему мощный внутренний стержень, а не просто артистичную креативную натуру. Последняя, наоборот, делает человека более уязвимым. Оттого «серая масса» выживает в тюрьмах лучше ярких творческих личностей, не имеющих для своего творчества крепкого духовно-морального основания. Тем же немногим, кто в тяжелой ситуации получает новый стимул к развитию, адресован известный афоризм Ницше: «Что не убивает меня, делает меня сильнее». Хотя в связи с Франциском хочется вспомнить совершенно другую цитату из Евангелия от Матфея: «…кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее» (16:25)[44].

Представим себе тогдашнего Франциска. Двадцатилетнего парня, избалованного сынка богатейшего торговца, привыкшего купаться в роскоши и чувствовать себя избранным. У него отнимают свободу, комфорт, надежды на будущее, почти всю жизнь. Целый год — это ведь очень долго. Он осознает, что ему не помогут ни языческие скипетры, ни даже отцовские деньги. У него только два пути: признать себя пораженным и молча скрипеть зубами в жажде мести или расценить случившееся как подарок, знак того, что Отец Небесный слышит его.

Конечно, рискованно пытаться реконструировать мысли другого человека, тем более жившего восемь веков назад. Но если наш вывод ошибочен, то радость Франциска в тюрьме — явный признак помешательства. А ведь сумасшедшим-то он не был.

Вернувшись из плена, Франциск долго болел. Разумеется, точного диагноза мы не знаем. Некоторые биографы считают, что наш герой подцепил в тюрьме лихорадку, едва не сведшую его в могилу. На грани смерти он побывал совершенно точно. По словам Бонавентуры, «над ним совершили помазание ради приобщения души к Духу Святому». А Фома Челанский сообщает, что после болезни двадцатилетний Франциск ходил «подпираясь посохом». Вполне понятно, что сил для пиров у него в этот момент не было. Но почему-то, по словам того же Челанского, «любители всего того, о чем была раньше речь, объявили его глупцом», когда он выказал равнодушие к мирским радостям. Под «всем тем» подразумеваются пирушки и карнавалы, о которых уже говорилось. По-видимому, сообщество любителей подобной культуры крайне неохотно отпускало своих, если оно не смогло простить нашему герою даже временное отступничество по болезни. Наш герой, если верить первому из «Житий» Фомы Челанского, «боялся насмешек всех своих товарищей». Да, ведь эти товарищи почти наверняка происходили из благородных семей. А сын купца при любом богатстве все же оставался человеком второго сорта.

Поэтому, едва выздоровев, Франциск бросился нагонять упущенное. Правда, теперь он действует более рационально. Ищет влиятельного человека, к кому бы наняться на службу, чтобы в дальнейшем через ратные заслуги получить наконец вожделенное дворянство. И такой человек находится. Скорее всего, это уже упоминавшийся французский рыцарь Готье де Бриенн. Неоднозначность вызвана появлением еще одного имени в «Легенде трех спутников»: «…и вот, в надежде получить дворянство от некоего графа Джентиле, он готовит себе самое роскошное снаряжение». Некоторые исследователи видят здесь не имя, а определение (Gentile — «благородный»). Между тем опекуна юного Фридриха II, внука Барбароссы звали именно Джентиле. Точнее, Джентиле деи Палиари, граф Моноппелло. И он мог бывать в Ассизи в первых годах XIII века.

Вполне вероятно, оба этих знатных человека сыграли какую-то роль в биографии нашего героя. На роль кумира для молодого впечатлительного Франциска лучше подходит кандидатура Готье де Бриенна. Он имел французское происхождение, был храбр и самоотвержен. Во время плена и болезни Франциска он воевал с феодалом баварского происхождения Диапольдо Ачеррой[45], который безудержно разбойничал в окрестностях Сполето и Ассизи. Ачерра осаждал замки соседей, не гнушаясь даже ограблением монастырей. В 1204 году он добрался до де Бриенна, осадив его замок. Французскому рыцарю удалось прорвать осаду и обратить противника в бегство, правда, из-за шальной стрелы де Бриенн в бою лишился глаза. Это не помешало ему продолжить борьбу, заручившись поддержкой папы Иннокентия, ведь Ачерра при всей своей маргинальности имел связи в высоких кругах и даже претендовал на опекунство императорского наследника.

Де Бриенн осадил замок Ачерры в Сарно, но попал в засаду. Его ранили и доставили прямо к Ачерре. Тот предложил пленнику лечение в обмен на признание поражения, но гордый рыцарь не сдался, предпочтя смерть. Существует гравюра, изображающая эту сцену. Диапольдо Ачерра в полном рыцарском снаряжении грозно указует перстом на полуобнаженного де Бриенна, сидящего в богатом, похожем на трон кресле. На лице пленника величавое спокойствие, вокруг — мрачное подземелье с единственным зарешеченным окном.

Эти события произошли летом 1205 года. Несколькими месяцами раньше Франциск собрался сражаться на стороне де Бриенна в его герцогстве Апулия, где тогда происходили мятежные волнения. Неизвестно точно, какие силы стояли за этими беспорядками, но многие ассизцы решили в то время поддержать знатного француза. За деньги или по политическим убеждениям? Очевидно, каждый из участников имел свою мотивацию. Нашего героя, согласно источникам, влекло в бой неудержимое честолюбие и желание стать рыцарем. Это никак не противоречит восхищению личностью де Бриенна, которое Франциск явно испытывал. Известно, что он сильно горевал о смерти французского рыцаря и посещал его могилу в Сарно.

Но вернемся в самый конец 1204 года (или начало 1205-го). Де Бриенн еще жив, наш герой решает служить ему, и у него действительно есть реальные шансы перейти в высшее сословие. Хотя есть и много препятствий.

Уже говорилось, что Фридрих Барбаросса, борясь за чистоту благородной крови рыцарства, сильно ужесточил правила приема. При нем рыцари стали потомственными — то есть принимали только тех, у кого был рыцарем отец. Но, по большому счету, такое правило диссонировало с древней германской идеей общины воителей, из которой рыцарство и возникло. В отличие от римской аристократии, германская всегда ставила превыше всего ратное мастерство и боевую доблесть. В общину свободных воителей германец, имеющий боевые заслуги, мог попасть через особый обряд инициации. Обязательной частью его была клятва над обнаженным мечом. Римский историк Тацит описывает эти церемонии посвящения во II веке, и они очень напоминают рыцарские обряды высокого Средневековья.

Рыцарство, рожденное на германской почве, представляло собой элиту, но элиту «варварскую», в противовес римской. С течением веков германская аристократия повышала свой статус. Постепенно возникло желание поставить знак равенства между дворянством и рыцарством. Поэтому Барбаросса и попытался полностью закрыть доступ в рыцарство для храбрых крестьян и торговцев. Но если руководствоваться только критерием потомственности, то в воинскую аристократию неминуемо попадали трусливые и даже немощные дети рыцарей. Естественно, такой подход возмутил бы все тогдашнее общество. Поэтому существовало и другое правило: если сын или внук рыцаря не проходил посвящение до тридцати лет — он как бы лишался благородства, начиная нести повинности наравне с крестьянами, фактически переходя в их сословие. В 1200 году в документе «Обычаи Гайнау» («Coutumes du Hainaut») критический возраст для посвящения снизился до двадцати пяти лет. Но все же в начале XIII века, по выражению современного французского историка-медиевиста Жана Флори, «вход в рыцарство снизу еще не замурован наглухо». С одобрения Барбароссы придворный судья Королевства Сицилия пишет поправку к закону, по которой король все же вправе сделать рыцарем человека, у которого отец не был рыцарем. Был еще один шанс сделаться благородным для детей от мезальянса, только благородство в данном случае считается не по отцу, а по матери. Так утверждал французский придворный юрист XIII века Филипп де Бомануар[46] в книге «Обычаи Бовези». «Свобода и рабство передаются матерью, — пишет он. — Сын несвободной женщины, даже если зачат от дворянина, не может быть рыцарем, поскольку он — серв по матери… Неволя и рыцарство — непримиримые состояния».