А вот у Тохтамыша в глазах было иное, и в первую очередь эдакая высокомерная надменность. Ну и гордость тоже: за себя, за отца, за своих удалых воинов. Что ж, ему простительно. Мальчик по молодости многого не понимает, а вот сам Кызы…. Он-то о чем думал, когда выдвигал такие требования? Неужто не понимает — унижения не прощают, сколько бы времени ни прошло. Не прощают, пока не отомстят. Тогда зачем ему понадобилось втаптывать в грязь достоинство родного брата своей жены?

И тут я окончательно понял будущую судьбу Федора. Хан потому и не церемонится, что моему ученику жить осталось всего ничего. Нет, сразу его не убьют — он нужен как заложник, при виде которого русские полки беспрепятственно пропустят татарское войско. Зато добравшись до Бахчисарая…. Не спорю, возможно, Кызы посчитает выгодным некоторое время сохранять ему жизнь, продолжая удерживать у себя «в гостях». Но продлится это недолго. До приезда послов из… все той же Руси. Официально они прибудут ходатайствовать об освобождении государя, а тайно…. Словом, понятно. И дары — большие, знатные. Тут Романов не поскупится.

Короче, с Годуновым все понятно — не жилец. А кто конкретно займется его убийством, не суть важно. Либо даст согласие сам хан, либо кто-то из его окружения, загипнотизированный видом сундуков с русским золотом, тихонько подсунет ему яд.

Выходит, черное предсказание пророчицы и здесь грозит сбыться. Впрочем, в ее прогнозе, помнится, указано кое-что и для меня, к примеру, острый кол. Причем, если память мне не изменяет, именно он был назван первым, а уж вторым и третьим смертное зелье и жаркий костёр. Что ж, кол — самый вероятный вариант в случае неудачи моей затеи. Но пока я жив, а потому поглядим и для начала займемся… торговлей, благо, Фарид-мурза закончил и вопросительно уставился на Федора.

Годунов был готов выполнить все перечисленные требования — я это видел. Парень раскис не на шутку — на лице абсолютная покорность, я бы сказал, обреченность, в глазах слезы, сомневаюсь, слышал ли он что-то из завтрашнего унизительного для него сценария. Опасность, нависшая над нашими невестами и в первую очередь, чего уж там, над Мнишковной, прочно застила ему глаза.

Однако подтвердить свое согласие Федор не успел — я опередил. Растянув губы в любезной и фальшивой донельзя улыбке (ну прямо как Мнишковна), я торопливо заявил, что государь чересчур потрясен радостной вестью о возможности породниться с великим крымским ханом. К тому же я читаю в его глазах горячее желание еще раз переговорить с боярышней Оболенской и холопкой царевны, да поведать для сестры и царицы успокоительное словцо, чтоб не переживали, а он скоро с ними встретится. Кроме того, торг, чего бы он ни касался — не царское дело, а потому надлежит избавить от него государевы уши.

И я торопливо поднялся со своего места, давая понять, что кое-кому пора на выход. Годунов удивленно посмотрел на меня, но не произнес ни слова. И на том спасибо. Правда, у самого полога он остановился, оглянулся на татарских послов, и подозрительно осведомился:

— К чему ты затеял меня удалить? Али задумал чего? Не смей, слышишь! Христом-богом заклинаю!

— Да ничего я не затеял, — мрачно ответил я. — Но, учитывая, что завтрашняя процедура очень унизительна, а мне тоже предстоит в ней участвовать, хотелось бы ее сделать не такой позорной. В конце концов, имею я право хоть на это?

Годунов замялся с ответом, а я кивнул Пожарскому, поддерживавшему его под вторую руку, давая понять, чтоб выводил государя на свежий воздух. Дубцу же шепнул под любым предлогом больше не пускать государя в шатер, а если станет настаивать, то передать мою просьбу как верховного воеводы оставаться на свежем воздухе, пока мы окончательно обо всем не договоримся.

Вернувшись обратно на свое место, я приступил к торговле. План предстоящей авантюры, пусть и в самых общих чертах, у меня имелся, и в соответствии с ним я и начал торговаться.

Первым делом я решил оттянуть сроки нашего выезда к Гирею, ссылаясь на невозможность собрать такую уйму денег за столь короткое время. Много мне не требовалось, но лишние сутки необходимы, а лучше двое, иначе я не смогу подготовиться как следует. Но просить следует побольше, чтоб было куда отступать.

Поначалу, услышав, что полностью запрошенную ими сумму мы соберем за неделю, не раньше, татары решительно отказали мне в отсрочке. Дескать, завтра привезете столько, сколько сможете, а остальные деньги пускай привезут позднее, в Бахчисарай. Но я предупредил, что остальные — это четыреста тысяч из пятисот, ибо больше сотни к завтрашнему дню нам никак не собрать.

Тут-то они и призадумались. Сотня их не устраивала, да и двести тоже. Попробовали на меня насесть, но я стоял насмерть, поощряемый время от времени подключавшимся к дебатам Сабуровым, Кузьмой Миничем, наконец-то попавшим в нормальную для говядаря ситуацию, и особенно Татищевым.

Все трое понятия не имели о наших с Годуновым заначках, а потому говорили о бедственном состоянии царской казны вполне искренне. Наконец сообща нам удалось убедить перенести срок. Увы, всего на один день и с непременным условием собрать за предоставленные дополнительные сутки еще двести. Получалось, что в общей сложности мы должны отдать не менее трехсот тысяч.

— Будут, — твердо пообещал я.

Сабуров и Татищев удивленно покосились на меня, но я-то знал, что взвешенное в Хутынском монастыре золото потянуло аж на девяносто пудов без малого. А это по самым грубым предварительным подсчетам двести десять тысяч рублей. Даже отняв тридцать, отданные мною Троицкой обители, все равно в остатке сто восемьдесят. Плюс к ним четыре сундука золотой посуды и других изделий. Общий вес их куда меньше, около семисот фунтов, но зато в них вделаны драгоценные камни. А помимо них есть и отдельный сундук с драгоценными камнями. Ну и мое серебро. Оно заменит недостающую сумму.

Астраханское и Казанское царства меня не волновали, но видимость обеспокоенности показать надо, и я добился того, что сейчас мы не станем обсуждать их передачу. Куда лучше сделать это самому Годунову и Кызы-Гирею, когда они встретятся. Перечить ханские послы не стали. Ну да, главное, чтоб государь приехал к хану, а из пленника можно веревки вить, и лишний спор затевать ни к чему.

Дошли до условий самой церемонии. Касаемо них у меня тоже имелись возражения. Для начала я заявил, что после предложенной ими процедуры встречи государю на Русь возвращаться ни к чему — не примут. Заодно ядовито поинтересовался, отчего хан жаждет непременно унизить своего будущего родича, ограничив его смехотворным количеством сопровождающих воинов. Два десятка — это ж курам на смех. Помнится, когда в Крымском ханстве мурза или бей едет в гости к другому, он берет с собой не менее сотни воинов, а то и две-три, как, например, достопочтенный Хаджи-бей или Араслан Дивей. Про самого хана вообще молчу, ибо там речь идет о тысяче. Но ведь Федор Борисович такой же государь, как и Кызы-Гирей, следовательно, и ему положен как минимум полк.

Крыть им было нечем, ибо я оперировал точными цифрами (спасибо консультациям Власьева), но ни на полк сопровождающих, ни на его половину, они, разумеется, не согласились. Я ж говорю, тертые волки. Отстаивая цифру в три сотни, я выдал на-гора последний убойный аргумент. Мол, до этой минуты у меня и в мыслях не было, будто могучий Кызы-Гирей, имея под рукой стотысячное войско, убоится трех сотен моих гвардейцев. Не иначе как слава о моих людях, пусть и весьма преувеличенная, столь широко разошлась по миру, успев долететь до Крымского государства и испугать хана? И тут же сделал вид, что спохватился:

— Ах да, будет и еще одна сотня на телегах, везущая приданое и дары хану, его сыновьям и ближним людям. А если взять в расчет и тех, кто станет править лошадьми, то и впрямь получается огромная силища. Такой впору испугаться любому, а не одному великому хану, — и, презрительно кривя губы, уставился на Тохтамыша.

Тот вспыхнул, услышав перевод моих слов, выдал какую-то гневную тираду своим советникам и, повернувшись ко мне, на ломаном русском выпалил: