— Неужто мыслишь на пару со своим ратником супротив сотни выстоять? — довольно крякнул он.

— Плохо считаешь, — поправил я его. — Ты приглядись, как народ от моего назначения ликует. Они ж тебя на клочки раздерут, — но, вспомнив обещание, даденное Годунову, миролюбиво продолжил: — Лучше иное скажи. Не желаешь ли в подручные ко мне пойти? — и, на всякий случай, чтоб он точно отказался, уточнил: — Вторым-то воеводой я к себе Михаила Богдановича Сабурова беру, а вот третьим мыслил тебя назначить…, — и вопрошающе уставился на боярина.

— Благодарствую, княже, — выдавил он натужно. — Токмо боюсь, помехой стану такому превеликому мужу, яко ты. Куда нам… до потомка шкоцких королей. Рылом не вышли.

— Да, рыло у тебя и впрямь того, — посочувствовал я. — Подгуляло, конечно. Ну да ладно, мне и такое сойдет. Так ты пойдешь?

— Ты, князь, никак вовсе из ума выжил, коль и вправду хошь на миг подумал, что я под твою руку встану!

— Опять не пойму, — пожал я плечами, — согласен ты или как? В последний раз предлагаю, ну?!

— Да я скорее в латинство перекрещусь, — прошипел он.

— Значит, нет, — удовлетворенно констатировал я, прикидывая, что с чистой совестью смогу сказать Федору о выполнении даденного ему обещания. Более того, предлагал, как и положено на Руси, аж три раза. А теперь следующий опрашиваемый, и я повернулся с аналогичным предложением к стоящему в шаге от Романова князю Репнину. Слышавший, о чем идет речь, он и договорить мне не дал. Презрительно фыркнул, он оборвал меня на полуслове и, скривившись, выдал:

— Не по чину мне таковское.

— И тебе не по чину? — повернулся я к князю Троекурову.

Тот надменно вскинул голову, не пожелав отвечать, и отвернулся.

— Извини, Иван Федорович. Промашку дал, — повинился я, съязвив: — Забыл, что ты у нас больше в утиральниках сведущ.

Намек на предоставление собственных волос в качестве полотенца оказался достаточно прозрачным и Троекуров, сердито покраснев, хотел что-то сказать в ответ, но я переключился на Ивана Кашу. Однако в дело вмешался его старший братец.

— Напрасно ты достойных людишек опрашиваешь, — выпалил Федор Никитич. — Токмо время зря теряешь. Никто из них к тебе не пойдет, даже ежели ты нам в ноги бухнешься. Нам честь родовая покамест дорога. Вон, — кивнул он на толпу, — голытьбой правь, а нами повелевать ты рожей покамест не вышел.

— Тогда и делать вам здесь нечего, — невозмутимо пожал я плечами и равнодушно указал в сторону лесенки, ведущей вниз с помоста.

Тот, чуть поколебавшись, направился к ней. Следом потянулись остальные. Вот и славно. От хорошего братца ума набраться, от худого братца сам рад отвязаться.

Народ, перестав ликовать, удивленно уставился на них. Я молчал, ожидая, пока последний сойдет с лесенки. Та-ак, и пусть чуток отойдут. Ага, Романов уже в десяти метрах от Царева места, да и самый последний из его прихлебателей не меньше чем в четырех. Кажется пора. Полная тишина на площади не наступила, но мой голос, особенно те, кто находился в первых рядах, услышали хорошо.

— Но коль вы не желаете стольный град вместе со мной и остальным народом защищать, то по крайней мере холопов своих ратных оставьте.

Романов остановился, обернулся, зло уставился на меня, но, не найдя нужных слов, молча махнул рукой и побрел дальше.

— Ну и ладно, без вас управлюсь, — громко крикнул я и широко развел руки в стороны. — Вон у меня сколько защитников осталось.

— Так они того?! — ахнул кто-то, а стоящий рядом добавил:

— Изменщики!

Толпа разом загудела, напоминая рой разъяренных пчел, еще не ринувшихся в атаку, но уже изготовившихся к ней.

Ох, как часто я впоследствии вспоминал этот момент, жалея, что не использовал его, дабы избавиться от этого козла. А ведь стоило мне сказать одно-единственное слово «Бей!» и….

Увы, я поступил иначе. Справедливо рассудив, что уходящие мне отныне не помеха, да и обещание я дал Федору, мне показалось, что разобраться с ними всегда успеется, а сейчас главное — настроить народ на оборону. К тому же и слово я себе дал — никакого подключения толпы. Хватит с меня последней разборки, когда я отдал на растерзание народу убийц-заговорщиков Дмитрия Ивановича. Слишком хорошо мне помнился старик, торжествующе демонстрирующий всем самолично откушенный у какого-то боярина кусок носа.

По счастью для Романова и иже с ним, люди сообразили, что можно почесать кулаки, слишком поздно и те скрылись в проеме Фроловских ворот.

— А кого ж ты тогда в товарищи себе изберешь? — с интересом уставился на меня какой-то рябой узколобый мужик.

Я улыбнулся.

— Свято место пусто не бывает. Это лошадку подходящую найти тяжело, а хомут для нее всегда сыщется, верно? К тому ж, я хоть и объявлен государем верховным воеводой, но все равно не самым главным.

— То исть как? — нахмурился сосед рябого в задрипанном фартуке. — А кто ж тогда?

— Как это кто?! — возмутился я. — Видали, люди добрые! Он еще спрашивает! Кто ж, как не сам Федор Борисович.

— Так он же утек…, — изумился тщедушный мужичонка с бегающими глазками.

— За таковские слова о государе рожу бьют, — упрекнул я.

Стоящий рядом с ним Семка Обетник, восприняв мои слова как сигнал к действию, развернувшись, ахнул его по уху. Вообще-то перебор, но я сам виноват. Пришлось согласно кивнуть и многозначительно поинтересоваться, есть ли еще желающие молвить худое слово о Федоре Борисовиче.

— Ты уж не серчай, княже, но его и впрямь во граде нетути, — недоуменно развел руками сосед рябого, опасливо поглядывая по сторонам — не засветят ли и ему по уху.

— Неправда, — покачал я головой. — Как же он своих подданных в беде оставит? Он уже вместе со мной давно в Москву вернулся, а кто не верит, глядите: на том крест целую. Более того, — и я, набрав в грудь побольше воздуха, рявкнул, что есть мочи. — Государь Федор Борисович самолично на стену Скородома встать решил.

— А где ж он? — послышалось в толпе.

— Как где? — воскликнул я. — Да вон же! Неужто не видите.

Народ принялся оглядываться в направлении моей протянутой в сторону Никольской улицы руки и вновь зашелся от восторга. Радостный рев, шапки в воздух, шквал ликующих выкриков. Сам государь тоже оказался на высоте. Воодушевленный бурной встречей он, едва заняв место на помосте, выдал столь эмоциональную речугу, что поверили ему на сто процентов.

Честно говоря, у меня был не столь оптимистичный настрой, но не вливать же ложку дегтя в бочонок с годуновским медом, и пришлось говорить бодро, решительно и уверенно. По счастью, век был семнадцатый, а не начало двадцатого, поэтому народ еще не привык к трескучим общим фразам, приняв их на ура. Завершил я речугу откровенным плагиатом, бесцеремонно украв его у Иосифа Виссарионовича:

— Враг будет разбит! Победа будет за нами!

И снова шапки кверху. Верили мне люди, ох, верили. Одна беда, они-то верили, а вот я себе — нет….

Однако глаза боятся — руки делают. И пускай никаких новых оригинальных идей мне в голову не пришло, но обычные меры для отражения вражеского штурма я принять сумел. И полки стрелецкие распределил, и своих гвардейцев участками стен наделил, и раздачу оружия горожанам организовал, которое выдавали уже при свете факелов.

Разумеется, в основном я только затевал дела, а на их конкретное исполнение ставил своих помощников, назначая их тут же. В ближайшие определял подошедших депутатов Освященного земского собора. Рангом пониже, ответственных за отдельные участки стен, не мудрствуя лукаво, назначал сотских слобод и старшин купеческих сотен. Чины им я выдумывал на ходу. Получились они звучные: доверенный государя особый сотский.

Федор тоже без дела не сидел. Для начала, узнав об отказе Романова встать под мою руку, он прямо на заседании Боярской думы устроил ему разнос, да и остальным его прихлебателям. Правда, из Передней палаты, где проходило заседание, он их не выгнал, пояснив мне потом, что в такое тревожное время негоже вносить дополнительную смуту. Но остальным хватило и разноса. Когда Годунов, объявив, что Москву нынче будем «боронить без мест», многозначительно осведомился, кто еще в сей тяжкий час желает местничаться с князем Мак-Альпиным, таковых не сыскалось.