— Пущай соврал, — досадливо отмахнулся Федор. — Тут иное важнее. В главном-то он не сбрехал, вернулся ты. Я едва услыхал о том, у меня губы враз от радости растянулись и до самого вечера не смыкались. Так и ходил по покоям улыбаючись. Марина Юрьевна с вопросами, а я в ответ: мол, денек сегодня больно хорош. Она в окно глядь и сызнова ко мне — дождик же моросит. А я в ответ: так ведь он-то полям нынче и нужен. Выходит, год урожайный будет. Я и когда на ночь молился, улыбался, да господа благодарил, что надоумил он тебя вернуться.

Я терпеливо молчал, не перебивая. В конце концов, лучше дать человеку высказаться, выплеснуть наболевшее, а лишние полчаса ничего не дадут. Зато дальше он сможет спокойно и трезво рассуждать исключительно о деле, не отвлекаясь ни на страсти-мордасти, ни на любовь-морковь.

Федор меж тем заглянул в свой кубок и виновато попросил:

— А ну-ка плесни мне еще чуток.

Я встал и, поднеся бутыль к кубку, чуть не присвистнул — и впрямь пустой. Ну ничего себе — залпом выдул, совет мой выполняя. Наверное, потому и прорвало с откровениями. Пока наливал, он продолжал:

— Потому я и гонца к тебе не посылал, ворочаться не зазывал. Мыслил, рядышком ты, поспею. Да еще хотел время тебе дать, чтоб гнев твой улегся за бездумную напраслину, в коей я тебя виноватил. Престол ты мой захотел, славу всю решил к своим рукам прибрать…, — хмыкнул он. — Эх, жаль, князь Хворостинин труд свой опосля твоего отъезда мне принес. Чуток бы поране.

— Неужто прочел? — удивился я.

— Прочел, — вздохнул он и улыбнулся. — Поначалу там, где про мой отказ от титлы написано, а опосля и про остальное. Читал, да диву давался, ну ровно не обо мне. Я так Ивану Андреевичу и поведал. Мол, лестно, но не истинно, с лихвой ты про меня, а кой что и вовсе напрасно приписал — не мое оно, князя Мак-Альпина. А он в ответ иное доказывать принялся. Дескать, как енто не твое, государь, когда мне о том сам князь и поведал. Не иначе, как ты подзабыл о том. Да еще о твоем толковании помянул, про журавель колодезный, да человека, кой этим журавелем управляет, да воду ведром черпает. И сызнова на тебя сослался. Дескать, князь ему не токмо притчу оную обсказал, но и пояснил на всякий случай, кто есть кто. Вона ты, стало быть, яко меня возвеличил. Ажно супротив истины пошел, взял грех на душу, — протянул Федор, глаза его вновь увлажнились, и он чуть ли не закричал надрывно: — Ну и как мне опосля таковского на замирье к тебе ехать?! Тут в зерцало без стыда не глянуть, а в очи твои соколиные тем паче! Человек-то у колодца — ты и токмо ты, а меня, ежели поразмыслить как следует, и с журавелем равнять нельзя. Так, цапля глупая, не боле.

Я хотел возразить, мол, перебор с самокритикой, но он снова замахал на меня руками.

— Молчи, молчи! Теперь-то я доподлинно про себя ведаю, кто таков. И про тебя тож ведаю. И про то, что матушка моя чуть ли не силком тебя в тот чулан затянула, разузнал я, а далее сам смекать принялся. Коль тут лжа супротив тебя поведана, да там я сам невесть чего про тебя измыслил, так может и во всем прочем ты не повинен? — и он умоляюще уставился на меня.

Я продолжал молчать. Раз приехал, значит, сам отыскал ответы на свои вопросы. А правильные они или нет, сейчас выясним.

— Вот хошь бы девку ту взять, кою ты Ксении в услужение отдал. Неужто ты с ней того?! А тут сестрица моя откуда ни возьмись, ровно почуяла, яко я в сомнениях терзаюсь, да ее предо мною поставила, а та и выложила как на духу. Мало того, и показала, чему ты ее обучил. А и сильна! — цокнул он языком. — Ножи все до единого в дверь вогнала. Да как метко, в четверти вершка друг от дружки кажный. Выходит, и с ней тебя оговорили. Тут мне и вовсе не в мочь. И столь тяжко на душе, что я принялся себя думкой тешить, будто хоть какой-то грешок да был у тебя. К примеру, не могла ж Марина Юрьевна выдумать, как ты… ну… к ней… того…. Ведь и гвардейцы, кои на страже ее покоев стояли, мне ее словеса подтвердили.

Я мысленно охнул. Эту брехню Мнишковна сработала столь мастерски, что опровергнуть ее, как ни старайся, не выйдет, а нам сейчас для полного счастья нового круга разборок не хватает. Нет уж, надо бы свернуть со скользкой дорожки, пока окончательно не шмякнулись, и я промямлил:

— Может, не надо о том, государь. Поверь, тогда и впрямь очень жарко было в ее покоях, вот я и разомлел. Или тебе и ныне моего слова мало. Увы, но я могу тебе только поклясться, что не помышлял ничего худого, а доказать свои слова нечем.

— Это тебе нечем, а я доказал! — торжествующе воскликнул Годунов.

Я опешил, изумленно уставившись на него. То есть как доказал?! Он что же, в Польшу к Казановской людей отправил? Так не успеть им за это время обратно вернуться. Да и навряд ли та отважилась бы давать показания против Мнишковны. Или яснейшая сама раскололась? Тоже исключено. Скорее рак на горе свистнет или луна с неба свалится, чем она….

— Видишь, в кои веки я мудрее тебя оказался, — радостно засмеялся Федор, видя, мое недоумение, но честно сознался. — Точнее, сестрица моя, Ксения Борисовна. Это она дозналась, кто в тот день на страже стоял у покоев яснейшей, да, вызвав их, допытываться учала. Мол, чего вам князь сказывал, когда выскочил в кафтане, до пупа расстегнутый? Не упреждал, чтоб вы в тайне оное хранили? А они дружненько так головами мотают, да отвечают, что про молчание не сказывал, а повелел иное. И поведали ей про это иное. Да потом про случай забавный обмолвились. Не иначе как господь их вовремя за языки дернул.

Я насторожился: что за случай такой? Ну-ка, ну-ка.

— Дескать, к Марине Юрьевне спустя два часа боярыня ее пришла, так они и ее с ног до головы оглядели и даже остановить хотели. А все потому, что князь велел бдить в оба, а зрить в три, и буде кто потаенный, в бабском обличье, но худо побритый, мигом его хватать, ибо не иначе как умышляет он недоброе супротив царицы. А у боярыни оной, как назло, усики под губой росли, потому они и уставились на нее, гадая: то ли задержать, то ли пропустить. Во всем прочем-то она мужиком быть никак не могёт — и толста излиха, и прелестей излиха, да таких бабских, что подделать не выйдет, как ни старайся.

Господи, да неужто?! Я затаил дыхание, обратившись в одно большое ухо.

— И пока твои ратники на нее взирали, она, про недоброе подумав, шарахнулась от них и споткнулась, да чуть не растянулась на пороге. А ить усики оные токмо у одной растут, и как раз у Казановской, на кою Марина Юрьевна ссылалась, будто она ее на помощь зазывала, когда от тебя отбивалась.

— А наияснейшая конечно принялась разубеждать, что ошиблась и назвала не ту, — усмехнулся я.

— Так и было, — помрачнев, нехотя согласился он со мной. — Токмо не вышло у нее ничего. Ксюша и о том озаботилась. Она ж и про остатнюю ее прислугу у стражи вопросила и оказалось, вовсе никого у Марины Юрьевны в ту пору в покоях не было. Все они незадолго до вашего с паном Юрием прихода ушли и возвернулись токмо когда царица сама за ними велела позвать.

Мда-а, как легко, оказывается, открывался ларчик. Крышку поддеть и все, а я, дурак, всю голову сломал, прикидывая, какой ключик подобрать, чтоб ложь раскрыть. А Ксюша молодчина! Ай да лебедь белая, мудрая краса. Чуть свезло ей, конечно, и все же, и все же….

— Недаром в евангелии говорится, — глубокомысленно начал я, а Годунов, улыбаясь, мгновенно подхватил:

— Ничто же бо покровенно есть, еже не открыется, и тайно, еже не уразумеется.

Я смущенно кашлянув в кулак, торопливо подтвердил:

— Ну да, ну да, — с горечью сознавая, что столь лихо цитировать по церковнославянски у меня навряд ли получится и через двадцать лет жизни на Руси. Написали бы по простому: «Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы», так ведь нет, им надо так заковыристо изложить, чтоб добрая половина народу язык сломала, прежде чем произнесла.